— Кто это?
— Я, дядя Анисим, Григорий Невзоров.
— Погоди, Гриша, останови. Приехали. Слезать надо.
Анисим медленно открыл глаза и долго смотрел в небо, которое низко и морозно нависало над ним. На старом, задубевшем лице явственно проступала бледность.
Григорий остановил лошадь. По обе стороны дороги в густом зимнем куржаке стояли высокие сосны. Стояли в безветрии и в тиши, не шелохнув ни единой веточкой.
— Дядя Анисим, — Григорий даже свой голос притушил в этой тишине. — Может, что надо?
— Семка не приехал? Хотя когда, такая далища…
Старый Анисим смотрел в небо. Глаза его были неподвижны.
— Господи, прости грехи мои, если можно их простить. В стыде помираю. Прости меня, господи.
Ничего не понимая, Григорий наклонился к нему, пытаясь вникнуть в смысл бормотания. Анисим уперся в него взглядом.
— Гриша, помираю. Каюсь, хоть тебе покаюсь, а то тяжко. Такого поганца вырастил. Руку-то я Семке нарочно… от фронта спас, а от поганства… Тяжело мне помирать. Господи, прости мою слабость.
Бледность на его щеках проступала сильней. Быстрей зашевелились руки, скидывая что-то невидимое с шубы, быстрей, суетливей, но вот успокоились, дернулись и затихли.
Григорий постоял над санями, сняв шапку, потом нахлобучил ее на голову и стал разворачивать лошадь. Шел сбоку саней, держал в руках вожжи, а в ушах у него звучали Анисимовы слова. Доходил их смысл. Ни в слова, ни в их смысл ему не хотелось верить. Но они были сказаны, и они уже жили, хотел он этого или не хотел.
Семен, пока добрался из города, на похороны опоздал. И в Касьяновку приехал только на второй день после того, как отца унесли на кладбище. Посидел у могилы, всплакнул, а вечером пришел с бутылкой к Григорию.
Молчаливая Анна выставила на стол два стакана, небогатую закуску и вышла.
Семен по-хозяйски разлил водку, один стакан придвинул Григорию.
— Давай, сосед, тятю помянем.
— Давай помянем, — хмуро отозвался Григорий.
Выпили. Похрустели соленой капустой.
— Говорил он чего перед смертью, нет?
— Говорил. Держись за табуретку крепче, чтоб не упасть. Держись, держись. Жалел, что от фронта тебя четырьмя пальцами откупил.
Семен сразу и густо покраснел широким, полным лицом, до самых корней рыжих, густых волос. Покалеченную руку сунул в карман. Григорий смотрел на него, не скрывая злорадства.
— Ну, а дальше? — справляясь с волнением, стараясь спокойно, спросил Семен. Но алое лицо и дрогнувший голос выдавали его.
— Далыне-то? Вот и толкую — жалел. Знаешь, как говорится, на хитрую ж… есть это самое с винтом. Так и у вас получилось. Сам старик не рад уж был. А здорово ты приловчился на чужом горбу в рай ехать.
Лицо у Семена гуще наливалось краской, казалось, ткни пальцем — и цевкой брызнет кровь. Григорий больше ничего не говорил, молча на него смотрел, прищурив налитые ненавистью глаза.
— А дальше как?
— Что — дальше?
— Дальше как думаешь? Докладывать пойдешь?
— Погляжу.
Семен вынул из кармана покалеченную руку, увесисто положил ее на стол, подобрался, и краска с лица схлынула. Голос потвердел.
— Глядеть тебе, Гриша, некуда. Понял? Кто теперь докажет? И никто тебе не поверит. А я в последний раз говорю — давай по-соседски жить. Тихо и мирно. Ты что, Зинку забыть не можешь? Да у ей…
— Зинаиду не трогай. Не из-за нее я тебя терпеть не могу. У меня жена вон. А за то я тебя терпеть не могу, что дрянь ты! Шкура! На чужом горбу едешь!
— Не хочешь ты, Гриша, по-мирному. Ну, смотри, каяться потом будешь.
— Ты что, сволочуга, пугать меня вздумал? Меня, фронтовика?!
Григорий поднимался из-за стола, выпрямляя высокую фигуру. Зазвякали разбитые стаканы, тарелка с капустой разлетелась на мелкие кусочки. Намертво перехватив воротник Семеновой рубахи, Григорий хлестал и хлестал кулаком в толстое, ненавистное лицо. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не подоспела Анна, которая их растащила.
— Дурак ты, Гриша.
Семен рукавом вытер кровь с лица и хлопнул дверью.
Значения этим словам Григорий не придал. А через два дня, действительно, почувствовал себя дурак дураком. Через два дня его опять, как несколько лет назад, забрали в милицию.
— Да вы знаете, за что я его бил? Вы хоть спросите? — кричал Григорий начальнику милиции, грузному, тяжелому мужику с добродушным лицом. — Знаете, как он от фронта отвертелся?!