— Помер, в прошлом году помер.
— Ну где там директор, начинать надо!
— Во, подъехал.
Когда появился директор и все расселись за столом, Иван Иваныч строго кашлянул и на правах старшего предупредил:
— Покрепче их пропесочить, чтоб проняло. Всем выступать надо, чтоб не отмалчиваться.
Несмело вошли и встали у порога Фаина, Галина и Вася. Каждый из них вел себя по-разному: Вася хлопал глазами, готовый согласиться на что угодно, Галина, молчаливая, хмурая, упрямо смотрела в пол, себе под ноги, Фаина, совершенно равнодушная ко всему, разглядывала стены и потолок в председательском кабинете.
Первым выступал Григорьев, по-военному четко излагал суть дела: гражданки Куделина, Лазарева и гражданин Раскатов несколько дней назад устроили драку в леспромхозовской «Снежинке», когда их оттуда выгнали, они долго ругались возле магазина и материли продавцов, которые не хотели им продавать водку.
Григорьев закончил, и наступила пауза. Директор леспромхоза окосил глаза на часы.
— Разрешите, извините, что порядок у вас нарушаю, в лесосеку надо ехать. Я вот что, субчики, вам скажу. Вы свои фокусы бросьте! Не исправитесь — выгоню с треском! Вот мое слово. Больше чикаться с вами не буду.
Директор еще раз извинился и заторопился к двери.
Снова повисла пауза. Надо было ее заполнять. Тряхнув волосами, Зинкина поднялась с места, покраснела и громким голосом, каким она читала по праздникам стихи в клубе, выпалила:
— Как вам не стыдно! А ведь вы, Лазарева и Куделина, женщины! Понимаете, женщины! Взгляните на себя — до какой низости опустились! Это ведь ни в какие рамки не входит. Пьянки, драки — уму непостижимо! А на вас не только взрослые, но и дети смотрят. Понимаете, дети! Я считаю, что их нужно наказать как можно строже, такого безобразия терпеть нельзя!
Зинкина облегченно вздохнула и села, со щек ее постепенно сошла краска.
— Я с товарищем Зинкиной полностью согласен. Больше и добавить нечего. — Ревякин развел руками.
Иван Иваныч степенно кашлянул, отодвинул стул, чтобы не мешался, и заговорил не спеша, с расстановкой:
— Хочу сказать, что предложение по поводу нашего заседания внес я. Живу с этими товарищами в соседях. И никакого житья от них нету. Ни днем, ни ночью. Пересказывать про это не буду — известно. О другом хочу потолковать, до каких пор мы будем терпеть такое? Предлагаю всех троих оштрафовать, а если не исправятся — выселить из деревни.
— Я брошу, — с готовностью отозвался Вася и моргнул глазами.
Фаина чуть повернула голову в его сторону и хмыкнула:
— Ладно, штраф уплачу.
— Что, значит, ладно?! — рассердился Иван Иваныч. — Мы тут не в бирюльки играем!
— Ну сказала — уплачу, чего еще?
Галина по-прежнему смотрела в пол, себе под ноги, и даже не шевельнулась.
— А ты, Куделина?
— Я? — подняла глаза и посмотрела на всех. — Я? Согласна, чего тут…
И вздохнула.
Карпов выступать не стал, он морщился, качал головой и ловил себя на том, что все они, сидящие и стоящие сейчас тут взрослые люди, по-детски играют в испорченный телефон, будто выполняют надоевшую, опостылевшую обязанность. Одни говорят, потому что надо говорить, другие слушают, потому что надо слушать — никуда не денешься, а думают все по-разному. Карпов был в отчаянии, но начатое дело, хотя и понимал сейчас его полную бесполезность, требовалось доводить до конца. Он встал и сказал, что по решению комиссии все трое подвергаются денежному штрафу. Вася, Галина и Фаина вышли. Григорьев сердито посмотрел им вслед, надел фуражку и, приставив ладонь к переносице, проверяя таким образом, по центру ли кокарда, уверенно сказал:
— Ерунда все это! Как мертвому припарка! Либо садить, либо выселять! Во, слышишь?!
В коридоре недовольно бурчала Фаина:
— И так денег нет, тут еще штраф. Вот жизнь, едрена вошь…
А Карпову в ту минуту хотелось лишь одного — чтобы все ушли, чтобы оставили его одного, чтобы он привел в порядок свои невеселые мысли.
После того дня он много раз оставался один, но мысли свои в порядок привести не смог до сих пор. Не было уверенности, ясной, осознанной уверенности, а без нее земля качалась под ногами, как зыбкое болото.
Карпов продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками. В такой позе его и застал Григорьев, вошедший в кабинет с четким и громким стуком подкованных сапог по полу. Участковый, сразу после армии закончивший милицейскую школу, еще не растерял воинской выправки, был всегда стройным, подтянутым и сапоги у него при любой погоде на улице блестели, как зеркальца. Расстегнув шинель, сняв фуражку — все это он делал энергично, быстро, — Григорьев прошел к столу, сел напротив Карпова, подвинул поближе к себе пепельницу и закурил.