— А ведь точно, обмарались! Посреди деревни!
Народ в это время шел в клуб и каждый метил пообидней проехаться по горе-работничкам. Сильнее срама для Иван Иваныча нельзя было придумать.
И вот к этому Кузьме Дугину они сейчас шли.
Хозяин сидел на крыльце, сложив на коленях руки, невесело о чем-то размышлял. Увидев гостей, он удивленно поднял брови и подвинулся на ступеньке, как бы освобождая место.
Иван Иваныч незаметно толкнул Григорьева в бок и слегка покачал головой, давая таким образом понять, что сам он с Кузьмой разговаривать не хочет, пусть переговоры ведет Григорьев. Григорьев понял, глянул на свои блестящие сапоги, потом на хозяина, строго и официально спросил:
— Вам известно о поведении соседей?
— Каких? Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.
— Ну, допустим, Лазаревой и Раскатова, — сказал Григорьев, продолжая стоять на месте.
— Ну, допустим.
— Решается такое дело. Да здесь вот все сказано. — Он протянул тетрадку.
Кузьма взял тетрадку, долго ее читал, держа на вытянутых руках. Прочитал, закрыл и протянул Григорьеву.
— Нет.
— Что — нет?
— Подписывать не буду.
— Это почему же не будешь? — вмешался, не выдержав, Иван Иваныч. — По-твоему, значит, пусть дальше гулевонят?
Странное лицо было у Кузьмы, необычно задумчивое, невеселое и в глазах не поблескивали обычные веселые огоньки. Сидел он на верхней ступеньке крыльца, пристроив широкие ладони на коленях, хмурый, серьезный и глядел куда-то мимо Иван Иваныча, мимо Григорьева.
— Старую любовь вспомнил, жалко стало? Она тебя не жалела, в город-то поехала!
Кузьма усмехнулся. Ничего не ответил и продолжал смотреть мимо.
— Значит, пусть дальше пропадают, так? — снова спросил Иван Иваныч.
Кузьма поднял на него глаза и тихо ответил:
— Врешь ведь ты все. Они ж тебе сто лет не нужны, свою выгоду тянешь. Где ты, там и вранье, поэтому и подписывать не стану. Выселить никогда не поздно, про другое надо думать — как бы другие по этой стежке не покатились… Эх! — Он махнул рукой и поднялся со ступеньки.
Григорьев и Иван Иваныч медленно пошли со двора.
Дальше дело у них покатилось, как по маслу. В тетрадке расписывались. Кто с охотой, кто с опаской, кто равнодушно — подписал и забыл. Не спорили, не упрямились, расспросами не досаждали — сами про все знали.
Последним в переулке оказался дом Домны Игнатьевны. Он был старый, рубленный еще до войны, чуть хромнувший на один бок, но пока крепкий, весело глядевший окнами на белый свет. Из трубы прямым столбом уходил в небо сизый дымок, но стоило воздуху качнуться, как столб кривился, а потом ломался и таял.
Домна Игнатьевна собиралась в этот день к сыну в райцентр. И, как обычно, с вечера поставила квашню, чтобы приехать к внукам не с пустыми руками.
Гостей она встретила неприветливо. И вот почему. Стряпня для Домны Игнатьевны была таким делом, которое не терпит ни суеты, ни зряшних разговоров — в нем все должно быть чинно, размеренно, с соблюдением множества правил, нарушение хоть одного из которых грозило испортить не только то, что будет посажено в печку, но и настроение самой Домны Игнатьевны.
Стряпать хлеб в Оконешникове давно разучились, и квашню ставили лишь по большим праздникам. Домна Игнатьевна удивлялась — как это люди все с магазина едят? — но удивлялась только поначалу, потом привыкла и иногда даже поговаривала:
— Оно и вправду удобней. Пошел, деньги отдал да взял. А тут стряпню разведешь, сама не знаешь, куда деваться. Ночью сколь раз соскочишь квашню посмотришь, утром ни свет ни заря печку затопляешь, трясесся, кабы не простыла, да кабы ране время не посадить.
Но хотя и поговаривала так, стряпать не бросала и не по нужде это делала, а с охотой, ждала назначенного дня. С вечера заводила квашню, ставила ее на теплую печку, ночью не раз вставала, проверяла — не убежало ли тесто? А когда оно дозревало и на нем начинала покачиваться крышка квашни, тогда Домна Игнатьевна, до этого ходившая торопливо и суетившаяся без меры, становилась такой важной, такой степенной, что, как говорится, невозможно ее было и на козе объехать. Как и в любом деле, были в стряпне самая важная минута и минута самая приятная. Важная — это хлеб посадить в печь, тут уж держи ухо настороже: поторопишься — сожжешь, опоздаешь — не допечешь. Домна Игнатьевна умела угадывать этот момент.
— Ну, господи благослови!
Железные листы с легким хрустом соскальзывали с деревянной лопаты и исчезали в печке. Но вот и они на месте. Прихватив тряпкой ручку закопченной заслонки, она прикрывала печку и садилась на лавку. Наступала приятная минута. До того времени, пока не вынет хлеб, Домна Игнатьевна даже не привстанет, будет сидеть, перебирать оборки фартука и подремывать, закрыв глаза. В такие дни и соседки не забегали, знали, что ей не до них. По правде сказать, не очень они любили эту стряпню, потому что она выходила им боком и была как бы укором. Сын к Домне Игнатьевне приезжал редко и всегда ненадолго. И если нужно было распилить дрова, вспахать огород, подделать погреб, ей приходилось нанимать мужиков. Угощала она их стряпаным. Вместо водки выставляла на стол солнечные, хрустящие шаньги, нарезанный крупными ломтями пористый, белый хлеб, большие морковные пироги, лоснящиеся маслеными боками. Мужики ели, что называется от пуза, и не требовали водки, как в таких случаях водится. У какой другой старухи они бы из глотки вынули, а тут даже не заикались, сидели и наворачивали за обе щеки. А потом приходили домой и крыли жен с верхней полки: вконец бабы обленились, только на магазин и надеются, не знают, с какого бока к квашне подходить. Набрав разгон, крыли дальше: умные шибко стали, скоро ребятишек рожать разучатся, тоже, взяли моду целыми вечерами у телевизора торчать.