Нянечка подала ему растрепанные кирзухи и старый халат. Кузьма натянул сапоги и, забыв про халат, вышел на улицу. Брел по спящему, темному Оконешникову и повторял про себя одно и то же: «На минуту раньше и успел бы. На минуту.»
К утру холодало, и Кузьма обжимал голые плечи ладонями, дрожал и сжимал зубы, чтобы не стучали.
В доме у Фаины все еще гуляли.
Сапоги у Григорьева были измазаны в грязи, шинель измята, шапка на затылке едва держалась. Он давил крепко сжатыми кулаками в стол Карпова и шептал, срываясь на хрип и брызгая слюной:
— Доволен?! Доволен?! Тебя ж, мямлю, посадить надо! Довоспитывался! Вон, иди погляди!
Карпов сгорбился, голова ушла в худые плечи, он сидел и молчал, даже не глядел на Григорьева, кулаки которого сжимались все туже.
Возле сельсовета стоял милицейский воронок, и в нем, охрипнув, сипела Фаина, билась головой в железный борт. Вася валялся в углу под лавкой, натягивал на голову фуфайку и глухо стонал. В кабине, зажатый с двух сторон милиционерами, сидел Копченый, сунув черноватое лицо в ладони.
Выдохлись дожди, за кромку бора скатились пустые тучи, и сразу придавил землю настоящий мороз. Затвердил разбитые колеи дорог, старательно выбелил инеем бор, забоку и деревню. Солнце, выползая в небо, успело нахолодать и земля за день нисколько не оттаяла, она лишь слегка повлажнела на дорогах от машинных колес.
К ночи снова потеплело и пошел снег.
Густой и влажный, он нахлобучивал на крыши домов белые шапки, не скрипел под ногами, а только чуть слышно хрупал, основательно и плотно укладываясь на долгую зиму.
Оконешниково утонуло в белом. Утро наступало незаметно, нигде не светлело, лишь большие белые хлопья виделись теперь отдельно, а не сплошняком.
Рано утром Карпов вышел из дома, оставляя следы на нетронутом снегу, он направился не к сельсовету, а свернул в узкий переулок, который выходил на зады деревни, на обской крутояр.
Река с темной водой, видной только у берегов, принимала в себя белый снег, но не светлела и оставалась прежней — холодной и неуютной. Не только Обь было видно с крутояра, но и все Оконешниково, накрытое снегопадом. Карпов долго глядел на село, безошибочно, только по неясным очертаниям угадывал: где чей дом, где школа, а где магазин. Он все знал про это село, в котором родился и вырос, но сейчас смотрел на него как чужой, пытался смотреть со стороны. И после всего, что случилось за последние дни, после долгих и тяжелых раздумий, он теперь ясно и отчетливо видел, как нависла над родным Оконешниковом беда. И как при всякой подступающей беде, заметивший ее, должен был забираться на колокольню и бить, бить, бить во все колокола, какие только есть. Бить и будить людей, отрывать их от сна и от еды, лишать покоя и поселять в них неутихающую тревогу.
Он знал, что иного пути ему нет и не будет. Он решился.
Еще раз посмотрел на село, стряхнул с воротника снег и пошел к сельсовету. В сельсовете, не раздеваясь, он открыл в своем кабинете сейф, вытащил пять ватманских листов, скрученных в трубку, еще раз прочитал, что было на каждом из них написано, и позвал уборщицу Мотю.
— Развесь объявления.
Мотя кивнула головой, взяла листы под мышку и отправилась искать молоток и гвозди.
Первое объявление, как обычно не читая его, она приколотила на магазин, а второе решила приспособить на клуб. Поднялась на крыльцо и вдруг увидела, что у магазина перед объявлением целая толпа, а люди все подходят и подходят. Ей стало интересно, она развернула один лист и прочитала, не поверила написанному и еще раз по слогам:
«Объявление
Сегодня, 20 октября, состоится суд над жителями села Оконешниково. Начало в семь часов вечера, в клубе. Явка строго обязательна всем. Сельсовет.»
— Как это — суд? — спросила Мотя и присела.
В душном, горячечном бреду он, долгожданный, снова пришел к Поле, протянул руку и ласково шепнул: «Пойдем». Поля потянулась к нему и тут же отшатнулась от резкого, тошнотного запаха перегара.
— Я не пойду, — не размыкая губ, ответила она.
— Почему, ты же ведь так хотела пойти со мной? Хотела, чтобы люди глядели на нас и становились счастливыми.
— Тебя нет. Ты — ложь. В книгах — тоже ложь. А всех людей я ненавижу — они тоже ложь. Они никогда не будут счастливыми, они стали злыми как собаки. Я хочу умереть и никого не видеть. Не мешай мне.
Но он все тянул руку, все хватал ее за плечо, а она молчком отбивалась и никого не звала на помощь, потому что, действительно, никого не хотела видеть.