Семка злился, и не только на нее, но и на своего дружка, на Гришку. Вот пентюх, ни себе, ни людям. Но замечал — все реже вспоминает она о Гришке, все чаще спрашивает о больной руке.
Накануне того дня, когда начальник лесоучастка пообещал отправить Семку на курсы десятников, вернулся домой лучший касьяновский гармонист Егор Завалихин. Слепой. Но девки уговорили его прийти на точок.
Славным, известным местом был тот точок — большая поляна возле толстых ветел на берегу речки. Бывало, едва сойдет снег, река в разливе стоит, между ветел еще льдины дотаивают, а тут по вечерам уже не протолкнуться. До того землю в плясках утаптывали, что гудела она под каблуками, как деревянный пол. В нынешние годы точок больше пустовал, но сегодня он должен был ожить. Ведь Егор Завалихин согласился.
Семка надел свою лучшую рубаху и в сумерках отправился к речке, заранее радуясь, что снова увидит там Зинку. Он не ошибся. Зинка стояла, привалившись спиной к ветле, поигрывала пояском старенького платья. Глаза большущие, черные — Семку даже в пятки покалывало.
Егора Завалихина привели под руку. Усадили на старый пень, услужливо подали гармошку. Глаза у него, пугая девок, были закрыты черной, широкой повязкой. Он наклонил голову, тронул гармошку, она отозвалась чистым звуком.
И пыхнуло, как жаркий огонь, шумное веселье. Пели и плясали так, что слышно было на другом краю деревни.
Зинка, словно сломала заплот, близкая стала, доступная, развеселая.
— Семка! — Глаза у нее горели, даже в потемках видно было, как горели они. — Семочка! Пойдем плясать! Завивай горе веревочкой!
Раздухарилась, тапки скинула, отстукивала голыми пятками, частила, двигаясь к Семке:
И плясали они — не приведи господь! Все уже давно ушли с круга, а они давали дрозда, шпарили частушки, и тихая в полночный час река вторила им долгим эхом. Негромко, приглушенно смеялся Егор, потом кинул бессильно руки.
— Не могу, уморили, до смерти уморили…
«Седни, — сладко замирая, решил Семка. — Седни».
Он пошел провожать Зинку.
— Доведу до дому, а то вон темно, хоть шары выколи.
— С твоей головой, как с фонарем, иголки можно искать, — поддела Зинка. Она еще не отошла от разгульного веселья.
— Рыжий, пыжий, конопатый, на печи сидел горбатый, он конфеты греб лопатой, а всех девок гнал из хаты.
— Гришина присказка. — Зинка глубоко вздохнула. — Где он пропал?
Семку передернуло. И он брякнул, о чем никогда не думал, что пришло в голову сейчас, мгновенно.
— Нет Гришки, погиб.
— Типун тебе на язык! Чего мелешь!
— Ага, я своего дружка хороню, — со злостью, а злость в нем, действительно, была, заторопился Семка. — Что, он чужой мне! А только погиб, и все тут. Был бы на фронте, письмо бы прислал. А так — погиб. И все тут.
Зинка уронила ему голову на грудь, расплакалась. Ноги у Семки дрожали и подкашивались. Он гладил ее по черным, густым волосам, невнятно бормотал:
— Не надо, Зин, не надо, теперь не вернешь… а я тебя жалеть буду, на руках носить…
Подхватил ее на руки и понес, она не противилась, только еще безутешней плакала. Зинка сломалась и смирилась, догадался Семка, убыстряя шаги и не выпуская из глаз низенькую сарайку возле конюшни, где хранилась старая солома. Толкнул ногой дверь, упал вместе с Зинкой на твердые, колючие соломины, жадно запустил руку в вырез платья, в мягкость и трепет девичьей груди.
— Ой, Сема, ой, Сема… Гришенька!
Но уши Семке, как ватой, забило горячими толчками собственной крови. Скороговоркой частил:
— Поженимся, жить будем, меня на курсы посылают, десятником буду…
В какие-то секунды Зинка еще пыталась слабо оттолкнуть его от себя, но быстро, разом обмякла.
Через несколько месяцев Семка вернулся с курсов и его назначили десятником. Теперь на деляне он был самым главным после начальника лесоучастка. Первое время больше присматривался. Не торопился, торопиться ему было некуда.
Старый Анисим неожиданным взлетом сына был обрадован донельзя, даже немного выпрямился. Мечтал о внуках — у Семки с Зинкой дело двигалось к свадьбе.
Свадьбу сыграли в конце зимы, тихую и скромную, по времени.
— Сема, — вскинулась как-то ночью Зинка. — А если вдруг да Гриша вернется?
— Не вернется, — задремывая, успокоил Семка. — С того света еще никто не ворочался. Спи.