Соответственно, округа кишела малопривлекательными с точки зрения местных обывателей личностями. Большими любителями набить брюхо и выпить на дармовщинку (поди стребуй с вояки денег!), завалить в кусты приглянувшуюся девку или бабу, поживиться чужим добришком, а то и махнуть вострой сабелькой сплеча, без лишних слов… Здесь же процветали фехтмейстеры различных «братств», кому не досталось места при «высоких» дворах, а идти в простые наемники мешал гонор.
Славные, значит, парни. Пожар Отечества. В прошлый раз Сьлядек еще легко отделался. Отобрали жалкие гроши, да по зубам двинули: без злости, для порядку. Чтоб знал. Вот и сейчас зубы заныли, предчувствуя.
А, была – не была! Господь не выдаст, свинья не съест.
Свинья не съела. Орзмунд выглядел на удивление мирно, хотя наемниками кишел кишмя. Поплевывая через плечо, чтоб не сглазить, Петер юркнул в ближайшую корчму, где пришелся вполне ко двору. Бородач в стеганом камзоле и жутких, шириной с Босфорский пролив, шароварах мигом затребовал «Левую руку Тьмы», затем последовали «Овернский клирик», «Ветер и сталь», «Дерни за веревочку», «Монахи под луной»… Короче, ужином и кровом Петер вскоре был обеспечен. Город он наутро покинул в чудесном настроении: похоже, за минувшие годы округа заметно успокоилась. У страха глаза велики, тьфу-тьфу-тьфу…
Плохо плевал, без души.
Вот и проплевался.
На повороте к Ясичу его остановили.
– Издалека? – испытующе вперился в бродягу главарь компании. Шляпа с широкими полями и куртка-безрукавка на голое тело делали главаря похожим на гриб. Этакий боровик-переросток. Видимо, решив отомстить людям за все обиды грибного племени, боровик вооружился изрядным тесаком и вышел на большую дорогу в обществе родичей. Бери лукошко, собирай: щеголь-мухомор с аркебузой, бледный поганец с пикой – и живчик-груздь, до звона увешанный мясницкими ножами.
– Из Орзмунда иду…
Грибница переглянулась. Груздь скакнул к атаману, привстав на цыпочки, горячо зашептал боровику в ухо. Клочьями осенней паутины, до Сьлядека донеслись обрывки шепота: «…в одиночку… Аника!.. воин…»
«Бить станут, – грустно нахохлился Петер. – Надо попросить, чтоб не по лютне…»
Однако грибы с большой дороги медлили.
– И кто же ты будешь, мил-человек?
– Я… буду…
– Капитан? Полковник?! Герой «Битвы Златых Шпор»?!
В тенорке мухомора булькал приторный, издевательский елей.
– Я бедный музыкант… песни пою, народ веселю…
Иногда нытье помогало; жаль, редко. Прикинуться дурачком тоже на пользу: дурачков обижать грешно.
– Музыкант? Чем докажешь?!
– Лютня у меня…
Лепеча объяснения, Сьлядек холодел при одной мысли, что грибы отберут или сломают его единственное сокровище.
– А ну, сыграй для души!
Спешно расчехлив инструмент, Петер от испуга затянул благочестивую до икоты «Пастораль» Арнштада. Физиономии грибницы вытянулись, словно в их нежную мякоть вгрызлись черви.
– Чего нудишь, сморчок! Так и я могу… «Дезертира» давай!
Петер дал. Грибница притопнула с одобрением. Даже поганец порозовел и соизволил дернуть бескровной губой: ишь, виртуоз!
– Молодец! Айда с нами! Томас Бомбардец отряд набирает, завербуешься барабанщиком!
От столь лестного предложения Петер на миг впал в ступор.
– Я не умею!.. барабанить!.. я на лютне…
– На барабане каждый умеет, – с уверенностью, рожденной опытом, подвел итог боровик. – А если музыкант, значит, громче всех. Чего там уметь: лупи палками… Ладно, идем в кабак к Псоглавцу. Развеселишь – накормим.
Слово свое грибы сдержали: накормили от пуза.
– …а на вид и не скажешь. Carajo! Вроде этого заморыша!..
Палец мушкетера-испанца без промаха нацелился в лоб Петеру Сьлядеку. Вот-вот пальнет. У испанца не только палец был похож на ствол: идальго и сам напоминал тяжелый мушкетон. Во всяком случае, стоять самостоятельно без подпорки он уже вряд ли мог.
– Это не я! – поспешил заверить бродяга, хотя начала разговора не слышал.
«Беки» заржали в голос, кондотьер ограничился кривой ухмылкой.
– Похож, chico. Тоже: по виду и не скажешь, соплей перешибить можно…
Солдаты оборачивались к рассказчику, требуя продолжения. Мельком косились на Петера.
– …он Вальдеса булавой портил. Османской. Mierda! Вальдес и глазом моргнуть не успел… – испанец горестно вздохнул. – Теперь горбатым ходит. Челюстью еле двигает, одну кашу ест. А говорит так, будто каша у него весь день во рту. Рука правая высохла, для виду болтается… Por la vida del demonio! Жалко человека. Мы с ним под Наваррой…
Мушкетер безнадежно икнул, припав к бутыли рейнского.
Слепец в углу затянул, а скорее, завыл песню, где тоска стыла первым декабрьским ледком. Сьлядек машинально подыграл нищему. Колченогий, кривой поводырь-калека угрюмо молчал, глядя в пол оставшимся глазом. За все время пребывания в кабаке он не произнес ни слова. Немой? Вот ведь обломилось рабу Божьему… Когда слепец умолк, в воздухе жуками-бронзовками мелькнули три монетки. Звяк! Звяк! Звяк! Ни одна не пролетела мимо кружки, хотя бросавшие и находились в изрядном подпитии.
– Хозяин! Кувшин «Грознаты»! В долг…
Псоглавец хмуро покосился на любителя бальзама. Ставить выпивку кабатчик не спешил.