Я поворачиваюсь к старику:
– Ты мне Ночную Песенку не оседлаешь?
Мы с настоятельницей этого не оговаривали, но, уж верно, она не ждет, что я поеду в Геранд, прижавшись к Дювалю. А если и ждет… ее всяко тут нет, чтобы ловить меня на слове.
Моряк кивает и уходит за лошадью. Чувствую изучающий взгляд Дюваля; от него на меня мало не нападает чесотка. Через некоторое время мой спутник качает головой, словно до сих пор не веря, до чего глупо попался.
– Меня же засмеют, – вырывается у него.
Я пожимаю плечами, глядя в сторону конюшни. Скорей бы старик вывел лошадей!
– Помните пословицу, мой господин: если уж сапог ладно сидит на ноге…
Он фыркает:
– Про меня можно говорить что угодно, но чтобы мне вскружила голову такая, как ты…
На мое счастье, в это время появляется старый моряк с нашими лошадьми, и мы оставляем перепалку – надо готовиться к путешествию.
Дюваль продолжает за мной наблюдать. Под его придирчивым взглядом мои пальцы утрачивают ловкость, и я дольше обычного привязываю к седлу свой вьючок. Потом подвожу кобылу к специальной колоде и с помощью старика, который держит мне стремя,[3] забираюсь в седло.
Дюваль давно уже сидит верхом:
– Ну? Готова ты наконец?
Он даже не пытается скрыть раздражение.
– Да, мой господин.
Я не успеваю договорить – он стегает своего коня поводом, и тот срывается с места.
Зло глядя ему в спину, я запускаю пальцы в поясной кошель, достаю щепоть соли и бросаю ее наземь в качестве приношения святому Циссонию, небесному покровителю путешественников и перекрестков.
Лишь после этого я трогаю Ночную Песенку с места.
Дюваль придерживает скакуна, так что дальше мы едем рядом. Он спрашивает:
– Ты когданибудь уже была при дворе?
– Нет.
– Нет? И даже не расспрашиваешь, кого там сейчас можно застать? Ты настолько уверена, что там тебя никто не узнает? Если это случится, всем нашим планам сразу конец!
Раз уж он держит меня за такую беспросветную дуру, я с откровенным вызовом сообщаю ему о своем «подлом» происхождении.
– Никто не изобличит меня, мой господин. Я не знатная наследница – мой отец в деревне репу сажал. Так что будьте покойны: ни один из нантских придворных не знает меня в лицо!
– Не Нант, а Геранд, – поправляет он. – Двор Анны перебрался туда, спасаясь от морового поветрия.
– Меня в любом случае не узнают.
Он косится в мою сторону:
– Но ты же, как я понимаю… считаешься дочерью Смерти?
– Так оно и есть, – ответствую я сквозь зубы. – Однако воспитывал меня простой земледелец. Первые пятнадцать лет жизни у меня всегда была грязь под ногтями. Так что, мой господин, скорее всего, и кровь у меня такая же грязная.
Он опять фыркает. То ли насмешничает, то ли просто не верит – поди пойми.
– Как по мне, – говорит он затем, – рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, – точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином… А теперь поторопимся – хорошо бы нам добраться в Кемпер до темноты!
Он пришпоривает коня, поднимая его в галоп.
И снова я не без труда догоняю его.
Весь день мы проводим в пути. Поля по сторонам сжаты, на придорожных крестах коегде висят венки из пшеничных колосьев – ктото молился святой Матроне, испрашивая обильного урожая. Скот пасется на остатках жнивья, нагуливая последний жирок перед убоем. И действительно, в некоторых местах заготовление мяса уже началось: в воздухе висит медный запах крови.
Там и сям виднеются каменные крестьянские домики, приземистые, надежные, – человеческие крепости в этих глухих местах. Ко многим дверям прибиты серебряные монетки, отполированные до зеркального блеска: согласно примете, они должны отвращать от обитателей этих домов взор Мортейна. Простецы верят, будто Он ни под каким видом не желает взирать на собственное отражение. Те из селян, кто слишком беден и не может позволить себе подобный амулет, довольствуются веточками лещины. Поверье гласит, что Бог может принять их за настоящие косточки, за которыми явился к порогу.
Тракт пуст, лишь время от времени мы встречаем местных жителей, идущих в соседнюю деревню на рынок. Они странствуют пешком, неся за плечами вьюк или толкая перед собой тележку. Заслышав конский топот, крестьяне предусмотрительно отступают с дороги.
Думать мне особо не о чем, и мысли волейневолей возвращаются к моему спутнику.
Я и рада была бы представить себе, что еду одна, но не получается. Он все время маячит впереди, сильный, властный, сердитый. Я старательно отворачиваюсь, но взгляд все равно то и дело упирается в его широкую спину.
Любовница… Это слово уже кажется мне живым существом. Оно чтото нашептывает мне, смеется и дразнит. Я могу вынести многое, но подобное притворство обещает потребовать всех моих сил без остатка. Даже не вполне уверена, что справлюсь, однако знаю: придется. А уж вообразить, что я стану подобным образом лицедействовать на глазах у доброй половины бретонских вельмож! Да это просто смешно! Вот бы нас прямо сейчас отчаянным галопом нагнал вестник из монастыря и объявил, задыхаясь, что со мной сыграли жестокую шутку и на самом деле вместо меня с Дювалем поедет Аннит…
Увы, все, что я слышу, это шепот моросящего дождя. Небесная влага сеется на лесной перегной, орошает поскрипывающие седла, глушит позвякивание сбруи.
Ближе к вечеру мы въезжаем в небольшой лесок. Здесь настоящая чащоба, и мы не подгоняем коней, предоставляя им самим выбирать путь среди веток и колючих кустов. Под сенью густой листвы становится понастоящему холодно. Я плотнее запахиваюсь в плащ, но и он не греет.
Потом до меня доходит, что дело вовсе не в холоде.
Я чувствую близость смерти.
Ощущаю ее, можно сказать, костями. Примерно так же, как иной старый моряк прислушивается к больным суставам и безошибочно предсказывает шторм.
– Что такое? – нарушает лесную тишину голос Дюваля. Оказывается, мое состояние от него не укрылось. – Ты чтото услышала?
– Нет, – отвечаю я. – Просто неподалеку лежит ктото мертвый.
Его брови удивленно взлетают. Он останавливает коня:
– Мертвый?.. Кто? Мужчина, женщина?
Я пожимаю плечами. Ощущение мне внове, и я при всем желании не могу сказать ничего определенного.
– Не знаю. Может быть, даже олень.
– Где хоть?
– Вон там.
Я указываю в сторону от дороги, туда, где виднеется небольшая прогалина.
Кивнув, Дюваль поворачивает коня и жестом велит мне вести. Удивившись тому, насколько серьезно он отнесся к моему смутному предчувствию, я выезжаю вперед и позволяю своему чувству смерти направлять нас обоих.
Деревья здесь стоят плотнее, тонкие ветви раскачиваются наверху, точно перистые опахала. Мы проезжаем древний менгир; камень весь оброс мхом и лишайником. Присутствие Смерти ощущается все сильнее… Свежая могила неплохо укрыта сухими ветками и разбросанной листвой, но я отыскала бы ее даже с завязанными глазами.
– Мартел, – объявляю я. – Сюда его привезли люди Крунара.
Я совершенно уверена в том, что именно здесь он погребен.
Вынимаю ногу из стремени, но Дюваль уже спешился, тянет руки навстречу. Он берет меня за талию. Я едва не ахаю от изумления – тепло мужских ладоней легко просачивается сквозь его перчатки и всю мою одежду, умудряясь даже прогнать некоторую часть холода, навеянного Смертью. Он снимает меня с лошади, и, как только мои ноги касаются земли, я отстраняюсь. Я только что испытала едва ли не самое интимное прикосновение за всю свою жизнь, но переживать по этому поводу некогда.
Подхожу к могиле вплотную. Дюваль следует за мной и смотрит на потревоженную землю. Взгляд у него такой, словно он надеется, что секреты Мартела просочатся к нему из могилы. Он вдруг произносит:
– Бывалые вояки утверждают, что душа павшего еще трое суток не покидает поля битвы. Это так?
– Да, – отвечаю я.
У меня уже зародился план, как хотя бы частично восполнить ущерб, который я, по мнению Дюваля, нанесла его деятельности.