«Салташ» прошел мимо. Эриксон передал в машину: «Самый малый», а Рейкс стал разыскивать береговые ориентиры для выбора места якорной стоянки. И вот на баке загрохотал брашпиль, стравливая первые футы якорной цепи. Аллингэм на баке повернулся лицом к мостику в ожидании команды «Отдать якорь».
– Выходим на траверз, сэр.
– Стоп машины!
Пока «Салташ» по инерции шел вперед, Эриксон огляделся: лучшей якорной стоянки и не придумаешь! Место защищено от ветра, рядом нет ни мелей, ни других кораблей. И подлодки на виду…
– На траверзе, сэр! - крикнул Рейкс.
– Малый назад! - скомандовал Эриксон. «Салташ» набрал задний ход, достаточный для того, чтобы на инерции натянуть цепь и зацепиться за дно как следует, погрузив лапы якоря в грунт. Эриксон приказал: «Стоп машины! Отдать якорь!»
Аллингэм повторил приказ старшине. Со звоном выскочил кулачок стопора. Якорь с лязгом и грохотом рухнул в воду, подняв веер брызг. Звуки эти отдались эхом, спугнув тучи кричащих морских птиц. По воде пошла рябь. «Салташ», натянув якорь-цепь, остановился.
Эриксон вздохнул, расправив плечи под теплой курткой,
– Ну вот и все… - и, не оборачиваясь, он бросил через плечо: - Все, машины не нужны.
Палубы уже давно опустели, но Локкарт не удивился, обнаружив Эриксона на мостике. Его крупная фигура неожиданно выросла из темноты. Локкарт догадывался, где окажется командир в эти первые часы после войны.
– Привет, старпом.
Они молча стояли рядом в холодной темноте, наслаждаясь окружающей их тишиной и спокойствием.
Уже совсем стемнело. Запутавшись в такелаже, повисла над головой луна, а на берегу вспыхивали один за другим огни - звездочки мира. Первые с самого начала войны незатемненные огни.
В лунном свете различался берег залива и горы над ним. За пределами их спокойного убежища завывал ветер, готовый жадно наброситься на «Салташ», если тот выйдет из бухты. Там, у входа в залив, яростно билось волнами о камни жестокое море.
Локкарт знал, почему они вместе стоят здесь, на мостике, под темным холодным небом. Последний день войны, которую они прошли вместе. С атлантическим сражением покончено. Настала пора собрать воедино все впечатления.
– Да, на это ушло пять лет, - вдруг заговорил Эриксон. - Даже больше. Интересно, сколько миль мы прошли?
– Я считал: на «Компас роуз» около ста тысяч, - ответил Локкарт. - Сколько прошел «Салташ», считать не стал. Думал - плохая примета.
До них доносились слабые звуки, обычные для стоянки в гавани: где-то играло радио, с плеском разбивалась о борт волна, раздавались по палубе тяжелые шаги вахтенного… Немецкие подлодки - темные тени, никого уже не пугающие, - попали в лунную дорожку.
– Жаль, что другие не могут видеть этого, - сказал Локкарт. - Джон Морель, Ферраби…
– Да. Они это заслужили, - кивнул в ответ Эриксон. Локкарт стал вслух произносить имена погибших, которые сохранились в памяти:
– Тэллоу. Старший матрос Филиппс, Уэльс…
– А кем был Уэлльс? - спросил Эриксон.
– Старшина сигнальщиков на «Компас роуз».
– Ах да…
– Он говорил, бывало, своим сигнальщикам: «Если что не так, свистните мне, и я тут же прибегу…»
– Вот когда их не хватает.
– М-мм-м…
Пожалуй, погибло слишком много, чтобы запомнить всех как следует. В конце концов, имена - это ярлычки. Молодой Бейкер, Торнбридж, Уоттс. Парни с «Сорреля». И девушки, которые утонули в гибралтарский конвой.
– Джули Хэллэм, - неожиданно произнес Эриксон. Он впервые напомнил о ней Локкарту.
– Да, Джули…
Короткий приступ боли, и сердце Локкарта вновь успокоилось. С «Компас роуз» было примерно то же самое. Есть, наверное, особый тип памяти, которая из милосердия быстро увядает, навсегда утопает с грузом печали.
– Вы так и не получили ни одной медали, - неожиданно сказал Эриксон. - Но я сделал все, что мог.
– Я это переживу, - улыбнулся Локкарт.
– Вы кое-что заслужили, старпом.
– И все же я могу это пережить… Помните тот ленч в Лондоне, когда я сказал, что хочу остаться с вами?
– Да. Это для меня очень много значило.
– И для меня тоже.
То, о чем они не собирались говорить, было сказано.
Эриксон снова вздохнул.
– А ведь мы утопили всего три подлодки. Три за пять лет.
– Видит Бог, нам для этого пришлось как следует потрудиться.
– Да, - Эриксон задумался, облокотился на леера, возле которых провел не одну и не две сотни часов. Из темноты донеслись его слова. Даже теперь, после шестидесяти восьми месяцев войны, их странно было услышать от него: