Венька говорил только о Лазаре. Конечно, он хотел использовать его для поимки Кости Воронцова. Он, наверно, сразу после поимки Лазаря учуял, что его можно использовать. Это понятно. И в этом нет ничего удивительного. Для поимки Воронцова стоило использовать любые средства. Но мне все-таки не ясно было, почему вдруг Венька так душевно прикипел к Баукину. Хоть убей, я не видел в Баукине ничего замечательного, кроме разве его особой звероватости и исступленной злобы, все время вскипавшей в его небольших медвежьих глазах.
— Ты не сердись, Венька, — сказал я. — Но не лежит у меня душа к этому Баукину. Он мне даже противен как-то…
— А ты знаешь почему?
— Не знаю, но он мне противен.
— Это вот почему, — сказал Венька и, присев на край плота, спустил ноги в воду. — Он тебя тогда в дежурке, когда его забрали, как-то, я сейчас не помню, обозвал. И начальника он обозвал боровом. Начальник ему это тоже не простит…
— Но тебя он даже ранил, — напомнил я. — А ты все-таки, как… Ты не сердись, но ты, ей-богу, вроде как монашек повел себя. Я, мол, зла не помню. А мне это просто удивительно и даже противно!
— Что противно?
— Ну, что это получается как-то неестественно. Будто ты правда монашек. Ты же живой, и я знаю, ты бываешь сердитый. А с этим Лазарем ты повел себя как-то странно. Если б он, допустим, ранил меня, я бы ему этого не забыл.
— А что бы ты ему сделал?
— Я не знаю, но я бы ему этого не забыл…
— Ерунду ты говоришь. — Венька вытащил ноги из воды и пошел, балансируя руками, по осклизлому вертящемуся бревну. — Ничего бы ты ему не сделал. И потом, кто это тебе сказал, что он меня ранил?
— Но он сам же признался. Даже хвастался…
— Вот это правильно, — остановился Венька и перепрыгнул на толстое, более устойчивое бревно. — Вот это правильно, что он хвастался. А кто может поручиться, что именно он в меня попал? Он только шапку мою запомнил. А стрелял он не один. Все стреляли. А когда в дежурке ты его допрашивал, ему хотелось показать, что он нас не боится. Ему же сколько лет морочили голову разные офицерики, что комиссары — это звери! И он уверен был, что мы его сразу стукнем. Терять ему было нечего. И он хотел хоть перед смертью показать себя героем. А мы ему это не дали. Не доставили ему такого удовольствия. Он к нам со злобой, а мы к нему — по-человечески. И он враз растерялся от неожиданности. А когда он растерялся, тут я стал его разглядывать, как голого. И гляжу, он мужик толковый, но запутавшийся. Погоди, думаю, мы с тобой еще дело сделаем. Большое дело… Почему я так подумал? Потому что я вижу, что мужик не трусливый, твердый, сердитый. И бедный. Ничего ему не дали бандитские дела, а он все-таки хорохорится. Я подумал, если ты так хорохоришься из-за бандитского своего самолюбия — значит, есть в тебе твердость. Значит, есть нам смысл повозиться с тобой. И я стал с ним возиться…
— А он все-таки убежал?
— Убежал. Но ты погляди, как дальше пошло. Воронцов ему велел пройти испытание. Лазарь бы его в два счета прошел, но не пожелал. Ты думаешь, испугался? Нет, он просто уже не видел смысла проходить бандитское испытание. Он вчера мне говорит на Черном омуте: «Комиссары это хорошо придумали — провести единый налог. Мужики довольны. Даже моя баба Феничка, уж на что росомаха, и та довольна». Значит, видишь, куда он теперь тянет? Савелий ему все подготавливает испытание, держит его, как на привязи, около себя, сапоги ему преподнес. А он над Савелием уже смеется. Испытание теперь мы ему предложим…
— А кто это Савелий?
— Это Савелий Боков — правая рука Воронцова. Редкий гад…
— Ты его, может, тоже сагитируешь за советскую власть? — засмеялся я. — Он, наверно, тоже мужик твердый…
— Балаболка ты! — рассердился Венька. — С тобой серьезно разговариваешь, а ты, как балаболка!..
Он подошел к краю плота и стал смотреть на реку, на бело-синий пыхтящий пароход, тянущий за собой против бурного течения две баржи, с верхом груженные мешками и бочками.
Пароход хлопал по воде широкими красными лопастями, подымал волны. И под нами закачались на волнах притянутые к берегу стальными канатами плоты.
— Ты думаешь, все это вот так просто? — заговорил он снова. — Моя мать вон какая умная женщина, все понимает, хорошая портниха. А до сих пор верит в бога. И ходит в церковь… И Лазарь мне на днях говорит: «Все бы ничего, но жалко, вы, коммунисты, попов не признаете. А ведь попы не сами себя выдумали». Я спрашиваю: «Ты что, без попов жить не можешь?» Он говорит: «Не в этом дело, но ведь был какой-то порядок. И вдруг все сломалось…» Лазарь и в белой армии воевал и в бандиты пошел не из-за одних только барышей. Барыши-то ему и не достались. Но ему внушали, все время вколачивали в башку, что он воюет против коммунистов, за какую-то святую Русь. И что бог это все оправдает: и грабежи и убийства. У Воронцова в банде до сих пор находится свой поп. Отец Никодим Преображенский. И он там тоже туман напускает, что советская власть не от бога… А советская власть только набирает силу. Она вот как этот пароход. Ей трудно, но она все-таки тянет. И, смотри, волна какая…