Итак, память переносит меня в родовое Ранси, куда мы перебрались поближе к лету с парижской улицы Бом. Папа с мамой, братья с сестрами, конюх со служанкой – вот и весь мой круг общения. К нему можно добавить деревья и кусты вокруг замка, тройку понурых от безделья лошадей, на которых никто никуда не ездил, коров на далеком пастбище, лес на горизонте и, наконец, небо с беззаботными птицами над головой. Простор вокруг Ранси, насколько хватало глаз, был пустынен и чист – ни соседских замков, ни поместий. Это обстоятельство душевно радовало моего отца, барона: не возникало нужды принимать кого-то у себя или ездить к кому-то в гости.
Любил ли я свое окружение? Праздный вопрос: конечно нет! Пятеро братьев и сестер – я был младшим, двое из нас умерли в младенчестве – видели во мне малька-недоумка и держались от меня в стороне. К служанке и конюху я привык, как к предметам кухонной мебели – столу или скамье; они не пробуждали во мне интереса. К родителям, а они появлялись в поле моего зрения нечасто – мама без теплых лишних слов, а отец с суровыми укорами или артиллерийскими назиданиями на устах, – я инстинктивно испытывал любовь, но то была любовь с ужасом пополам. Явление родителей я невольно уподоблял встрече со сказочным волшебником, который неизвестно что задумал – хорошее или дурное. С этим колдуном, как, впрочем, и с родителями, нечего было и думать завести разговор о том жарком смущении, которое меня накрыло волной, когда я почти случайно увидел нашу голую служанку, плескавшуюся и мывшуюся под водяной струей в каморке за кухней. С конюхом можно было делиться своими наблюдениями – но в ответ на доверие он лишь хитро ухмылялся да потирал руки. Вот и доверяйся после этого людям…
А я и не доверялся. С кем действительно мог я заводить доверительные разговоры и кому мог ставить разведочные вопросы, такие острые для моего тогдашнего нежного возраста? Разве что птицам небесным. Или Богу. Ставить без всякой надежды получить ответ и, таким образом, загодя сводя захватывающий обмен мнениями к монологу. Весь груз накипевших и назревших детских проблем я загонял в себя, они во мне кипели и бурлили в поисках выхода, которого не было. Ничего мне не оставалось, кроме как перекладывать их в золотистом свете души с места на место, с полочки на полочку, тщательно сортируя по оттенку и форме. И это была своего рода игра, та самая игра в бисер, со всех сторон меня окружавшая. Игра – но не тупик, в котором маленького путника ждет удар лбом об стену: от нервного срыва меня оберегала экспансивность моего неустоявшегося характера, эмоциональность, сопутствующая мне всю мою жизнь вплоть до этих дней.
Моих родителей, в особенности отца, эти качества настораживали: среди аристократов они были не в чести. Равно как и моя склонность к непомерному росту – принадлежность к знати традиционно диктовала рост средний, рот и особенно уши – маленькие. Эта странная особенность тянулась, возможно, от ветхих старых времен, когда люди были мельче, чем ныне. Так или иначе, мама, улавливавшая настроения людей куда более чутко, чем отец, мои несвоевременные порывы к представительницам оппозиционного пола разглядела, как будто я изложил их письменно на линованной страничке ученической тетради. Но дальше этого дело не пошло: обсуждать совершенно запретную детородную тему с нескладным сыном было столь же непредставимо, как подняться в райские кущи по садовой стремянке. Безутешно вздыхая, мама поглядывала на меня озабоченно, но рта для произнесения слов ничуть не открывала.
Среди своих (а других, собственно, у меня поначалу и не было) меня называли не полным моим именем Эммануэль, а сокращенно – Манэ́. Это милое фамильярное обращение прилепилось ко мне и приклеилось и держалось до самого начала гитлеровского вторжения во Францию, до сорокового года, когда по законам конспирации я принял боевой оперативный псевдоним. Но от нацистской оккупации нас отделяло три десятка лет, и отец, демобилизовавшись из армии и покончив с артиллерийским прошлым, нашел себя, к тихому удивлению мамы, в командовании хозяйством имения Ранси. Крестьянское это хозяйство, жившее по старинке, не лежало бременем на плечах нашей семьи, а, напротив, даже приносило небольшой доход. Распрощавшись с армией, отец всю освободившуюся энергию решил посвятить хозяйственной реформе, действуя с солдатской сноровкой и офицерской прямотой. Изучив положение вещей на дочерних фермах с их коровами, свиньями и козами, он вложил ради увеличения нашей семейной прибыли бо́льшую часть фамильного дохода в российские облигации, которые после захвата власти в России большевиками превратились в никчемные бумажки без покрытия и залоговой ценности. Десятки тысяч французских обладателей русских облигаций дружно проклинали большевистскую Россию с Лениным во главе. Без притока свежих денег хозяйственная реформа, задуманная отцом, начала пробуксовывать; наши арендаторы и издольщики разочаровались в господской затее, и стратегический план папа́, достойный маршала Франции с жезлом в руке, в скором времени привел семью на порог полного разорения.