— Улуру. Теперь он называется Улуру. Только я его еще не закончил. — Я скругляю его очертания, и добавляю немного теней, и даже прикидываю, не нарисовать ли мне маленьких, черных, похожих на муравьев япошек-туристов, но в конце концов воздерживаюсь от этого.
В результате флаг представляет собой белый Южный Крест на темно-синем фоне с Улуру — порождением стычки дряхлого старикашки с гранж-боем, — размещенным примерно по оси флага в нижней его части. Каждая из пяти звезд Кречета отбрасывает цветную тень снизу вверх, словно свет исходит от самой Австралии, олицетворением которой служит здесь Улуру. Тени от звезд раскрашены в черный, желтый и черный цвета. Две красные тени, две желтые и одна черная. Цвета-аборигены. Флаг растянулся на всю ширину его витрины.
Экий мощный национальный символ, говорит Иван. Эта штука показывает людям, где у них находится сердце. И вернет людей в «Sacre Bleu». И остановит тех людей, которые по ночам расписывают фасад «Sacre Bleu» граффити с антифранцузскими и антиядерными лозунгами. Граффити вроде: «Помни о Муруроа!» Или: «Нет — бомбам!» Но, по большей части, граффити вроде: «Подавись дерьмом, лягушатник!»
И остановит людей, забрасывающих из проезжающих мимо фургонов с наклейками защитников леса, витрину его ресторана яйцами, из-за чего посетителям ресторана приходится возвращаться из его псевдофранцузского уюта обратно в реальный мир. Эти яйца, которыми его забрасывают, особенно огорчают Ивана. Как может емкость с эмбрионом, эта портативная утроба, каковой является яйцо, стать орудием оскорбления? Орудием нападения? Бомбой? Нет, правда, бомбой? Этого он никак не может взять в толк.
Ивану вовсе не нужно, чтобы весь антифранцузски настроенный мир протоптал дорожку к его ресторану, вооружившись яйцами и аэрозольными баллончиками с краской. Особенно если учесть, что сам он если и француз, то фальшивый. На деле-то он чех-иммигрант, который на собственной шкуре понял, что чешская кухня не принадлежит к числу повсеместно признанных и годится разве на то, чтобы раз в жизни потратить в порядке эксперимента несколько баксов, и то лишь в критические дни вроде кануна Нового года, когда до потенциального клиента доходит, что все места в пристойных ресторанах давным-давно уже забронированы и единственный выбор, который ему остается, — это между чешским рестораном и «Макдональдсом».
В то время как французская кухня повсеместно признана как идеальная для того, чтобы пойти и выложить кучу баксов на твой день рождения, или на годовщину свадьбы, или просто в свободный вечер. Достаточно баксов для того, чтобы чех-иммигрант отказался от своей чешской или там словацкой кухни и стал изображать из себя француза. Достаточно Для того, чтобы сменить название ресторана. С «Пражской Весны» — со вздохом — на «Sacre Bleu». Чтобы самому питаться всеми этими французскими обедами и закусками, хотя они и противоречат его природе и привычке питания. Чтобы обращаться на ломаном французском к пьяным утренним клиентам. Что сам он расценивает как предательство. Как предательство, которое он острее всего ощущает по воскресеньям, когда звонит матери в Прагу и лжет ей, будто Новый Свет относится к нему как к вернувшемуся, давно пропавшему сыну. Ибо он не говорит при этом, что звонит ей не из «Пражской Весны», а из «Sacre Bleu». Именно об этом ему не хотелось бы упоминать своей семидесятилетней матери, слушающей его в маленькой квартирке, в далеком северном городе.
Поэтому ему вовсе не хочется страдать теперь из-за того, что творят французы в Тихом океане. Ему достаточно и того, что творят французы у него на кухне.
Я сметаю ошметки белой, синей и красной красок с тротуара в совок и ссыпаю их в урну. Красные, белые, синие. Спуск одного флага, подъем другого. Я несу совок с ошметками в «Sacre Bleu», прохожу за барную стойку и с возгласом «Вуаля» ссыпаю все эти красные, белые и синие ошметки в мусорное ведро. В ответ на мое «Вуаля» Иван презрительно фыркает, ибо в этом заведении и без моего участия произносится довольно фальшивых «Вуаля». Тем более, до открытия еще час.
Я укладываю свою стремянку на крышу фургона и присаживаюсь за один из Ивановых уличных столиков. Он выносит мне сотню баксов за намалеванный мною флаг, и мы вдвоем сидим и попиваем капучино. Французам предстоит взорвать еще шесть бомб. Это его сильно беспокоит. Будут ли насилие и антифранцузские настроения усиливаться с каждым новым взрывом? Или все сохранится на уровне граффити и яиц? Или вообще жизнь его сделается теперь легче благодаря придуманному мною австралийскому флагу, украшающему его парадную витрину?