Но настоящей рыбы нет даже и когда лес закрыт. Единственное, где живет теперь мёррейская треска, — это на стене в барах по границе Нового Южного Уэлльса и Виктории. Рыбины размером с поросенка, потемневшие, пожелтевшие, потрескавшиеся и покрытые толстым слоем пыли. Рыбины, под которыми висят в рамках фотографии давно умерших мужчин в шляпах и подтяжках, еле державших этих рыбин для фотографа в день, когда их выловили — еще до Второй Мировой.
Я глушу мотор. Мы сидим и пьем пиво. Течение несет наш ялик, и лес вращается вокруг нас зеленым хороводом. Слышны только крики ибисов, и ложкоклювов, и одинокого стрижа, и плеск воды. Я зачерпываю ладонью воду и освежаю лицо.
— Фу-ух… холодна водичка. Прямо с ледников.
— Ее сейчас напрямую пускают, — говорит он. — Водохранилища полны на девяносто три процента. — Он ставит левую ногу на дно ялика, и теперь его контрольный браслет может дать сигнал спутнику. Кожа сморщилась и посинела от холода. Я киваю в сторону его ноги и говорю: «Эй!» Он опускает ее обратно за борт, в воду.
— Как Кимико? — спрашивает он.
— В порядке, — отвечаю я.
— Я не имел в виду, на сцене она или нет. Да нет, как дела у вас с Кимико?
— Мммм… — Я выставляю вперед растопыренную пятерню ладонью вниз и помахиваю ей из стороны в сторону, поясняя некоторую неопределенность этих отношений. — Ну… ничего. В смысле, любим друг друга. Но… ну, не знаю… такой любовью, когда тарелки слишком часто летают, чтобы называть это простыми «семейными сценами». — Я делаю большой глоток пива и, не отнимая банку от рта, примерно десятую часть оборота смотрю вдоль ее зеленого круглого бока на вращающийся вокруг нас лес.
— Она только что сделала аборт, — говорю я.
— Боже праведный, — зажмуривается он. — Мне это не обязательно было знать. Уж наверняка она не хочет, чтобы об этом знали. — Он смахивает с колена комара и сам смотрит на вращающийся вокруг нас лес. — Аборт, — повторяет он.
— Угу.
— Значит, ты хотел ребенка?
— Я и знать ничего не знал ни о каком ребенке. Она сама пошла и все сделала. Я до сих пор так и не решил, хотел бы я его или нет.
— Так в чем тогда проблема? — недоуменно пожимает плечами он.
— Ну, она вечно щебечет своим замужним подружкам, да и любому встречному, интересующемуся вопросами планирования семьи, что собирается иметь пятерых детей. Пропустив стопок шесть водки. Двух мальчиков и трех девочек. Или наоборот, в зависимости от того, чью пухлую радость подержала на коленях. Причем говорит это со стопроцентной уверенностью, как о решенном факте. В будущем.
— Пятерых? Она что, маньячка? У японцев что, бывают маньяки? Маниакальные японцы?
— Она не маньячка. Просто она вбила себе в голову фантазию насчет пятерых детей. Ты пойми: ей тридцать пять лет, в голову ей втемяшилась фантазия насчет пятерых детей, а биологический будильник все тикает и тикает как через мегафон гребаный, напоминая, что ей лучше не затягивать, а она только что избавилась от ребенка, которому я был отцом… ну, потенциальным отцом. Это тебе ни о чем не говорит?
— А о чем это говорит тебе? — Он поднимает свою банку и делает большой глоток, чтобы не думать о возможных вариантах.
— Мне это говорит о том, что я не избран в качестве отца детей номер один, два, три, четыре и пять. В качестве воображаемого отца воображаемой семьи.
— Возможно, это означает что-то совсем другое, — предполагает он. — Весь срок беременности для женщин — все равно что химическая binge. Запой. Насколько я понимаю, они все это время все равно как пьяные. Гормоны так и кипят в мозгу. Она могла это сделать по пьяни. С тобой это не связано.
Я откидываюсь назад, нависая над водой, и смотрю на него — старого мужчину в каньоне деревьев с узким руслом голубого неба, вертолетным ротором вращающимся над головой. Мужчину, пытающегося пролить свет на современные семейные неурядицы с помощью довоенных истин, гласивших, что женщины бывают загадочны, непостижимы, нелогичны и даже пьяны, исполняя свой долг продления человеческого рода.
— Черт. Скажи, сколько лет прошло с тех пор, как в твоей собственной жизни была женщина? — спрашиваю я. — Я не имею в виду тех, что просто жили с тобой под одной крышей, сами по себе. Нет, именно в твоей жизни, вместе с которыми ты принимал решения и делил невзгоды, которых ревновал. Тридцать лет? Тридцать пять? Они ведь далеко не всегда пьянеют от собственных ферментов, когда трахаются. Я ни разу не встречал такой, чтобы была пьяна от чего-то другого, не как я. От злости — да… от страха, ревности, жадности, темного рома, примитивной самовлюбленности… и так далее, и тому подобное.