Он улыбается, словно мое невежество забавляет его.
— Так ты и правда хочешь детей.
— Черт, да нет же, — говорю я. — Я не об этом.
— Тогда чем же все это кончилось? — Течение несет нас за изгиб реки, и мы вот-вот стукнемся о ново-южноуэльсский берег. Я свешиваюсь через борт готового врезаться в берег ялика, упираюсь обеими руками в транец и изо всех сил отталкиваюсь ногой от берега, оставив на грязи соседнего штата загадочный след. Зато лодка снова плывет вниз по течению, поворачиваясь вокруг своей оси.
Я поднимаю руку растопыренными пальцами вверх в классическом жесте «Как знать?»
— Не знаю, — говорю я. — Пока этот аборт, это исключение неродившегося ребенка из ее вымышленного будущего с пятью детьми означает для меня только кучу споров и ссор.
Кучу споров и ссор из-за крошечного кусочка непонятно чего. Или кого.
— Так или иначе, она в следующем месяце летит на Бугенвилль, чтобы лично убедиться, что тем, кто туда соберется, придется уворачиваться от пуль, есть сырое мясо, жить в постоянном страхе и все такое. Вот ей и придется слетать туда, чтобы разузнать, как там все на самом деле.
— Значит, ее контора все еще на плаву?
— Угу. На прошлой неделе ее поминали в Федеральном Парламенте.
— Иисусе, правда? — Он морщится. — Это ей некстати. По какому поводу?
— С несколькими ее клиентами случилась неприятность на Балканах. Белоруссия — это ведь Балканы, да? А Хорватия?
— Валяй дальше, — говорит он так, словно мой вопрос не заслуживает ответа.
— Ну, и вышло так, что вокруг потери клиента… или нескольких… поднялась буча, и родственнички погибшего пошли к своему депутату, у которого какие-то там связи с белорусами, а он пошел с этим в палату и спросил министра иностранных дел, известно ли тому про этот темный бизнес, как он его назвал. Так и назвал: темный бизнес. И прямо назвал «Путешествия в Опасность». И фамилию Кимико назвал. А министр иностранных дел встал и ответил, что да, знает, и согласен с тем, что этот бизнес совершенно темный — «совершенно», это он уже лично от себя добавил, — но что, насколько ему известно, никто не в силах ограничивать свободу перемещений австралийских граждан, и все, что он может, — это предупреждать их об опасности путешествия в ту или иную горячую точку.
— Ты сказал, она потеряла нескольких клиентов? — спрашивает он, вопросительно склонив голову набок.
— Угу, потеряла. Убитыми, — киваю я.
— Ну, уже это одно могло напугать ее настолько, чтобы она боялась рожать. Такая травма… Смерть людей, за которых она отвечала, — говорит он и медленно покачивает головой, думая о потерянных белорусах.
Я смотрю на него в упор до тех пор, пока он не прекращает качать головой. Примерно сто восемьдесят градусов оборота леса вокруг нас.
— Она не напугана, — говорю я ему. — Она использовала это как рекламу. Она раздобыла фото министра иностранных дел с его дебильной рожей и блондинистыми кудряшками и вывесила его на витрине «Путешествий» вместе с полной цитатой насчет темного бизнеса.
Старик, который всего пять секунд назад качал головой при мысли о безвременно ушедших белорусах, громко смеется, и эхо его смеха разносится по реке, отдаваясь от обоих берегов. От этого смеха с воды срываются и, хлопая крыльями, взмывают в воздух несколько цапель.
— На твоем месте я бы сделал все, чтобы она осталась с тобой. Я знаю, по твоим словам, ты совсем не такой, как я, но я бы сделал все, что в моих силах. И плевать на всякие там гормоны. Ты ведь и сам хочешь жить с ней. — Он снова качает головой, словно утверждаясь в правоте своего отцовского совета.
Течение несет нас мимо его «Крузера», припаркованного под большим эвкалиптом на берегу Виктории. Я завожу мотор и веду ялик против течения к машине.
В кухне западного крыла «Выселок» мы готовим себе обед. Телевизор в стенном проеме орет и весь позеленел — идет футбол. Отец кладет на противень баранью ногу, и поливает ее оливковым маслом, и посыпает розмарином, и нарду, и растворимым кофе, и коричневым сахаром. Явно старый армейский рецепт. Весь фокус в том, чтобы сахар запекся и превратился в карамель, поясняет он. Он добавляет с десяток зубчиков чеснока. Я чищу картошку, и режу картофелины пополам, а потом морковку — тоже пополам, вдоль — и тоже бросаю туда. Он сует противень в духовку и ставит его пониже, ближе к раскаленным углям, которые мы разожгли, вернувшись, пока сидели за пивом. Потом закрывает духовку чугунной дверцей с рельефной надписью «Ферфи и Сыновья, Шеппертон».