– Простите меня, дорогой дядюшка! – говорил он. – Я просто… Просто совсем растерялся и запутался… Мне кажется, что я сбился с пути и Господь оставил меня!
Искренность этой горести тронула приора.
– Я охотно извиняю вас, – ответил он, улыбнувшись. – Леонс, мальчик мой, неужели вы думаете, что я не угадываю причины этой странной перемены в расположении вашего духа, когда-то столь спокойного и ровного, причины этой угрюмой печали и этой вспыльчивости, которая вдруг разразилась, как буря, в вашей душе… Но сейчас не время для рассуждения о подобных предметах… Мы в другой раз поговорим об этом… Нам надо продолжать путешествие!
Они несколько минут продолжали путь в молчании.
– Дитя мое, – вскоре начал бенедиктинец благосклонным тоном, – хотя я простил ваш поступок, я хочу наложить на вас наказание… Мы встретим в Меркоаре барона де Ларош-Боассо, и я был бы рад, если б вы избегали новых споров с ним. Я имею свои причины желать, чтобы между вами не было ни ненависти, ни гнева, и вы, конечно, впоследствии раскаетесь, если не последуете моим советам… Ну, Леонс, что вы на это скажете?
– Я могу оставить без внимания оскорбления, обращенные ко мне, дядюшка; но должен ли я позволить ему оскорблять в моем присутствии вас и других особ, к которым я питаю привязанность и уважение?
– Поверьте, из этих особ каждая сама сможет постоять за себя. Мне же от вас нужно обещание ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт с бароном, и если вы исполните это обещание, я буду уверен, что вы действительно сожалеете о той вспышке гнева, свидетелем которой я стал.
– Хорошо, дядюшка, я даю вам это обещание; но, Боже мой, какому испытанию вы подвергаете меня!
– Испытанию? Леонс, я вас не понимаю.
– Я едва ли понимаю себя сам… В моей голове – хаос, где все сталкивается и путается… Ах, дядюшка, мой добрый дядюшка, зачем вы потребовали, чтобы я ехал с вами в Меркоар?
– Во-первых, мой милый, потому что я не смог бы найти дорожного спутника более верного и более приятного, чем вы. С другой стороны, желая показать вам свет, в который вы должны вступить, я воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы ввести вас в дом, где будет находиться избранное жеводанское дворянство. Наконец, у меня была еще одна причина: я заметил, любезный Леонс, что вы производите странное влияние на мадемуазель де Баржак. Эта в высшей степени дерзкая барышня при вас каким-то чудом обретает некоторую робость и скромность, приличные женщине хорошего происхождения. Возможно, ваш спокойный характер, ваша рассудительность и мягкость благотворно влияют на эту надменную, пылкую и независимую натуру. Это впечатление обнаружилось несколько лет тому назад. Помните, Леонс, наше первое посещение мадемуазель де Баржак в монастыре урсулинок? Уже шесть месяцев непослушная пансионерка жила в монастыре, а бедные монахини все еще не могли толком научить ее азбуке; она рвала свое шитье и вышивание, бранила своих наставниц. Она вошла в приемную с растрепанными волосами, в разорванном платье, эдакий взбунтовавшийся, но еще не упавший с небес ангел. Она равнодушно выслушала мои увещевания и хранила сердитое молчание. Придя в отчаяние от этого непослушания, я решил поговорить с настоятельницей, а вы тем временем подошли к Кристине де Баржак. Вы сами были дитя и, по-видимому, поэтому лучше меня поняли, что творилось в душе у этой строптивой девочки. Она слушала вас с удивлением, но внимательно. Мы не могли слышать ваш разговор, но не переставали наблюдать за вами.
На столе лежала книга; раскрыв ее наугад, вы начали объяснять внимательной ученице науку чтения.
Скоро она выхватила книгу из ваших рук, с минуту колебалась, начала читать вслух и запнулась, вы дали ей какие-то новые объяснения. Наконец она опять взяла книгу и на этот раз, о чудо, прочла без ошибок несколько строк. Чего наставницы не могли добиться за целых шесть месяцев, вы достигли в несколько минут… Я был вне себя от восторга, настоятельница плакала от радости, а сама ученица остолбенела от своего удивительного успеха.
– Это правда, дядюшка, это правда, – отвечал Леонс с волнением в голосе. – Она к тому моменту уже могла читать, лишь боялась ошибиться и из страха упрямилась. Но к чему вызывать подобные воспоминания?
– С того времени, – продолжал бенедиктинец, – я не раз мог наблюдать, как вы благотворно влияете на нее. При каждом посещении замка я замечал в ней перемены к лучшему, но это происходило лишь тогда, когда вы сопровождали меня. При вас она скромна, добра, сдерживает свой гнев, вспышкам которого подвержена, чем приводит в отчаяние свою прислугу и друзей. Скажу вам откровенно, любезный Леонс, я действую в интересах нашей питомицы, везя вас к ней. Неблагодарная девушка не всегда почтительна ко мне и другим фронтенакским бенедиктинцам, потому что наш долг – давать ей советы, порицать ее проступки и воспитывать ее характер. Но я был бы в отчаянии, если б при теперешних обстоятельствах мадемуазель де Баржак создала о себе неблагоприятное мнение. Вы слышали, какие неприятные слухи ходят о ней среди здешних жителей. Я надеялся, сын мой, что вы одним своим присутствием поможете мне держать нашу воспитанницу в границах строгих приличий. Ведь в замок прибудут многие знатные и влиятельные люди.