— Через три-четыре дня мы с Ватутиным всё завершим и документ будет у вас на столе...
— Взгляните на карту, — прервал его Шапошников. — Где Гитлеру выгодно развернуть свои главные силы?
— К северу от устья реки Сан, вот здесь! — показал на карте Василевский.
— Естественно! Потому-то я и предложил Сталину развернуть наши ударные силы на участке Северо-Западного и Западного фронтов...
— Тогда что вас угнетает? — удивился Василевский.
Шапошников встал. Высокий, чуть сутулый, с лицом строгим, словно вытесанным из серого гранита. Александр Михайлович успел заметить, что, когда Бориса Михайловича что-то озадачивало, он становился грустным. И сейчас эта самая грусть затаилась в уголках его пытливых глаз.
— У вождя на этот счёт другое мнение, — отрешённо произнёс Шапошников. — Знаете, что он сказал мне? Германия нанесёт нам главный удар не на западном направлении, а на юго-западном! Меня это крайне удивило, и я спросил, почему он так считает? Он ответил, что Гитлер постарается прежде всего захватить у нас богатые промышленные и зерновые районы, иначе ему нечем будет кормить свою армию. Я конечно же возражал, сказал, что это ошибка и она дорого может нам обойтись, но безуспешно! Так что прошу вас с Ватутиным, как главных исполнителей документа, внести в проект коррективы... Да, голубчик, плохо, когда судьбу столь важного оперативного плана на случай агрессии могут решать дилетанты в военном деле.
«Это кто же дилетант — Сталин или Ворошилов?» — едва не спросил Василевский, но вслух произнёс другое:
— А каково мнение Ворошилова?
— Не говорите о Климе, голубчик! — сердито махнул рукой Шапошников. — Разве станет он возражать Сталину, особенно теперь, когда война с белофиннами выявила несостоятельность руководства Наркоматом обороны? На мартовском Пленуме ЦК партии об этом шёл весьма острый разговор, и Ворошилову здорово досталось. А тут Берия масла в огонь подлил, предложив всех, кто виновен в ослаблении мощи Красной Армии, отдать под трибунал. У нас и так загублено немало военачальников, а Берия этого мало.
— Вы так и заявили Сталину? — напружинился Василевский.
— Нет, голубчик, опасно, весьма опасно ему говорить! — Борис Михайлович встал, походил по кабинету тяжёлыми шагами. — В Наркомате обороны грядут большие перемены. Я это вынес после беседы с вождём. Кажется, мне тоже дадут по шапке, правда, не знаю за что. А уж Ворошилову достанется в первую очередь. Сдаётся, Сталин в нём разочаровался.
— Вряд ли, — высказал сомнение Василевский. — Моему другу полковнику Кальвину начальство дало задание написать очерк о Ворошилове.
— Неужто очерк о Климе? Странно, однако, странно... — Шапошников глухо кашлянул. — Где-то меня просквозило, как бы не слёг... Послушайте, голубчик, а может, мне самому подать рапорт об отставке?
Его слова будто плетью полоснули Василевского.
— Вы зачем так зло шутите, Борис Михайлович?
— Разве мне до шуток? — Шапошников улыбнулся через силу. — Так уж повелось, что за состояние армии несут ответственность нарком и начальник Генштаба. — И без всякого перехода он заговорил о другом: — У меня завтра, в субботу, маленькое событие — у Марии юбилей. Приходите к нам с Катей! Посидим, потолкуем. — Он откинулся на спинку кресла. — Да-с, странные вещи порой случаются в жизни. Вы в тридцать третьем расстались со своей первой женой Серафимой, и я помню, как тогда в ваш адрес сыпались упрёки, даже нарком приложил руку к этому делу. Куда потом вас сослали?
— В Куйбышев.
— Вот-вот, подальше от матушки-Москвы! А ведь вам уже тогда надо было работать в Генеральном штабе! У вас, голубчик, есть чутьё, что ли, умение заглянуть далеко вперёд, есть идеи, зрелые мысли...
Василевский зарделся. А Шапошников продолжал:
— Так вы придёте к нам к семи вечера? У меня будет нарком ВМФ адмирал Кузнецов со своей Верой Николаевной. Она у него тоже вторая жена. А Николая Герасимовича я уважаю. Флот живёт в нем, а море булькает под тельняшкой... Так я жду вас!
— Спасибо, я буду с женой, — не стал возражать Александр Михайлович.