Я молча киваю.
– Ты очень хочешь этого? – долговязый Гвидо приближается ко мне вплотную.
Ну, какие тут могут быть слова? Я энергично киваю.
– Ты просто очень хочешь этого или, может быть, ты хочешь этого больше всего на свете? – Гвидо наклоняется ко мне, согнувшись почти пополам и заслонив свет. Его пепельного цвета зрачки гипнотизируют меня из-под длинной челки.
– Да, – во рту пересохло, я выдыхаю из себя короткое слово.
– Ты должна мне сказать, ты хочешь этого просто больше всего на свете или настолько больше всего на свете, что готова идти на любые жертвы ради этого? – чертов ариец продолжает допрос. Его челка колышется прямо перед моими глазами, я разглядываю начинающие редеть волосы. Кажется, он натуральный блондин, и это очень не вяжется с его именем. В моем представлении люди по имени Гвидо должны быть жгучими брюнетами. И вообще, у него серьга в правом ухе, как у Элтона Джона. Правду говорил Фил, все продюсеры – пидорасы.
Я киваю. Так убедительно, как только могу.
– Я хочу услышать, ты просто готова идти на жертвы ради этого, потому что хочешь это больше всего на свете, или ты можешь пожертвовать всем ради этого? Абсолютно всем? Отдать этому жизнь? Всю твою прекрасную маленькую жизнь, со всеми ее крохотными домашними радостями, мужчинами, детьми, собаками, подругами, магазинами, косметикой, телесериалами, – его бархатный голос становится вовсе вкрадчивым, а уши будто начинают шевелиться. Психологический трюк?
Я молчу. Молчу. Молчу. Молчу. А затем медленно, будто во сне открываю рот. Аль Пачино, я видела, как-то раз открывал его похожим образом в кино.
– Да-а-а-а-а! Да-а-а-а-а! – меня прорывает, как трубу канализации. Я ору, срываюсь на визг и последнее, о чем успеваю подумать: «Дура! Ну, какой профессионал в рассудке согласится работать с такой истеричкой!»
Гвидо говорит:
– Ты должна знать эту историю. Я хочу, чтобы твое топтание было осмысленным, – он кусает ноготь на большом пальце. Очень смешно видеть, как взрослый человек грызет ноготь, но по тому, с каким пренебрежением он это делает, понимаешь – ему пофигу, что подумают окружающие, человек в этой жизни состоялся.
Гвидо говорит:
– Мне было двадцать три года, когда я приехал в Москву из родного Саратова. Ты бывала в Саратове? Скоро побываешь. Скучная дыра, как и большинство городов, в которых ты скоро побываешь… А я был худой молодой бездельник с дипломом учителя русского языка и литературы. Денег в кармане – ровно на месяц полуголодной жизни, родни в Москве – ноль, знакомых – человека три, да и те – ничем мне не обязаны. В рюкзаке – пара рубашек, книжка Платонова и одна мечта. Ты сейчас будешь смеяться, но когда я приехал в Москву семнадцать лет назад, отгадай, кем я хотел стать?
У меня нет настроения играть в «угадайку», поэтому я сразу выкладываю пять вариантов, с подтекстом «нужное подчеркнуть»:
– Космонавтом, стоматологом, мэром, президентом, богом…
– Я хотел стать певцом. Рок-звездой. Петь свои песни.
Я смеюсь. Он угадал.
Гвидо продолжает:
– Записать альбом в девяностом году стоило копейки, по сравнению с тем, что сейчас. Но все равно нужны были деньги. Эти копейки надо было где-то взять. Только что погиб Цой, по улицам бродили неприкаянные подростки в черном, а я сочинил песен двадцать в его духе… Не из-за конъюнктуры, не смотри на меня так… я действительно был им… пропитан, что ли. У него был песенный язык, абсолютно совпадающий с тем временем. Казалось, что по-другому сочинять просто нельзя. Я попробовал показать свои песни Айзеншпису, продюсеру Цоя, но меня даже близко к нему не подпустили. Сказали: «пришлите запись». А запись надо как-то делать… А денег нет. Мне повезло, один из моих случайных малознакомых в Москве работал официантом в ресторане «Прага». В те времена это был главный ресторан, обслуживающий, как сейчас говорят, «светские мероприятия». Официанта звали Григорий, он был настоящим артистом своего дела – просто акробат с подносом, жонглер бутылками, холодцами и солениями. Таким я его запомнил. А еще он говорил на трех языках и закончил МГИМО. Григорий по доброте меня иногда подкармливал на кухне ресторана, там, на тарелках много чего оставалось. Однажды я пришел, как обычно, с черного хода – и в кухню, а у них в зале серьезный банкет, мэрия с деятелями культуры гуляли. Я в щелку между портьерами смотрю на них – интересно! Вижу, Айзеншпис с Демидовым выпивают, чокаются, довольные, смеются… Я чуть было не выскочил из-за портьеры. Вовремя спохватился, в моих «адидасовских» трениках и в майке меня бы сразу повязали и закрыли суток на пятнадцать. Но в тот момент у меня неожиданно созрел план действий. Я занял у артистичного Григория сто пятьдесят рублей – месячная зарплата по тем временам – и купил на эти деньги приличный костюм. Затем я попросил его узнать дату очередного банкета и в этот день сидел в полной боевой готовности за своей портьерой. Выбрав подходящий момент, я незаметно вышел из-за нее и смешался с гостями.
– Ну, прям шпион! – я пытаюсь поддакивать, чтобы он не думал, что мне неинтересно его слушать.
– Ошибаешься. Совсем не ощущал себя шпионом. Скорее, добрейшим аббатом Бузони, который достигает своей цели, просто поливая кочан капусты у себя на огороде… Ты Дюма читала? – он реагирует вопросом на мой недоуменный взгляд.
– Не-а, только кино смотрела про мушкетеров.
– Эх, времена! Как все поменялось. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, все читали Дюма. То были непременные книги юности… Юность без романов Дюма была какой-то несостоявшейся, кастрированной… А у вас сейчас кто? Коупленды-Паланики?
– Ну, типа того.
– Ты видела когда-нибудь, как курят слоны?
– Чего?! Слоны?!!! Курят?!
– А тебя кто-нибудь когда-нибудь спрашивал, видела ли ты, как курят слоны?
– Пф-ф-ф! Кому придет в голову такой бред! Разве что по обкурке…
– А если бы тебя кто-нибудь спросил, видела ли ты когда-нибудь, как курят слоны? – он игнорирует мои замечания. – Ты бы запомнила этого человека?
– Да уж, вряд ли забыла бы.
– Ну вот. Ты только что выучила, я надеюсь, что вы-ы-учила, – повторяет он с нажимом, – первое правило работы на светском мероприятии.
– Правило слона?
– Да. Если тебе так удобно запоминать, называй его «правилом слона». Заинтересовать во что бы то ни стало. Добиться того, чтобы люди, с которыми ты распивала ночью, не выкинули тебя из головы утром вместе с прочим ненужным мусором, головной болью и похмельем.
– Как заковыристо! А зачем вы мне это рассказываете?
– Затем, что послезавтра мы идем топтаться.
– Чего идем?
– Топтаться. Я так называю тусовку. Вечеринку. Светскую жизнь, коромысло ей в булки. Завтра состоится мероприятие журнала «GQ». Там будут все. Ну, почти все…
– И Земфира будет? – я сразу, как только услышала слово «тусовка» и название модного журнала, забыла про все его мутные закидоны, про Дюма и про слонов, а представила, кого я там смогу встретить.
– Вряд ли. Она почти не тусует. Хотя шанс повстречать ее есть. Главное, там будут все, кто нужен нам для работы. Журналисты, светские хроникеры, трендсеттеры…
– Какие сеттеры? Туда что собак пускают?
– Трендсеттеры. Это люди, к которым прислушиваются, и поэтому они формируют общественное мнение. Авторитеты, другим словом. Если несколько таких трендсеттеров расскажут в своем окружении, что Лера – очень перспективная молодая певица, это сработает лучше, чем рекламная полоса стоимостью в десять тысяч долларов в периодическом издании, которое расходится стотысячным тиражом.
– Я чё-то не поняла… Мы что, уже работаем?.. – я споткнулась на полуслове, вспомнив его недавнюю реакцию, – то есть, я хотела сказать, вы согласны со мной работать?
– Ты потрясающе сообразительна, ма шер! И не «выкай» мне больше! – Гвидо морщится, – меня мутит…
– Вам… тебе плохо?
– От разницы в возрасте меня мутит! Так что сокращаем ее всеми доступными способами! Не переживай, – он читает мои мысли, – под юбку к тебе не полезу! На работе – только работа! Я – человек с принципами.
Далее человек с принципами говорит, не обращая внимания на мой обескураженный вид: