– Стоп! Стоять! – ору я Луке, и он останавливается, тяжело дыша. Сплевывает, приседает на корточки, подолом майки вытирает пот с лица. Он устал бежать.
– Давай! – я борюсь с одышкой и стараюсь, чтобы камера в руке не прыгала, как гимнастка на батуте, – делай!
– Что-о-о-о?! – орет он мне с выпученными глазами.
– Целуй! Целуй эту добрую женщину! В губы! Целуй страстно! Ты – Ромео, она – твоя Джульетта! Ты играешь вечную сцену! Покажи мне любовь! Без притворства! Проживи мне любовь! Экшн! Именем Винсента Галло!
– Я не могу. Я не буду. – Он побледнел, стиснул губы, упрямец. Его руки дрожат. Но ничего, не таких гнули. У меня есть для него удавка.
– Не будешь? Не можешь? Боишься? Маленький трусливый актеришка! Ты никогда, никогда не будешь Винсентом Галло! Заруби это на своем петушином клюве!
– А не пошел бы ты! – Лука начинает наступать на меня, согнав в лицо всю имеющуюся свирепость. – Ты, чокнутый русский ублюдок! Трахнутый извращенец! Срал я на твои больные фантазии! И на тебя срал! Ты только и можешь – врать и притворяться! Врать и притворяться! Ты даже не здоровался ни разу с Винсентом Галло! Думаешь, я не понял?! Думаешь, я – легковерный дурачок?! Так ты ошибся, козел! Фак ю! Фак ю! Фак ю! – и в финале этой благозвучной арии Лука резко выбрасывает кулак мне в лицо! Еще раз – в лицо! По корпусу! По корпусу! И – в лежачего – ногами! Хрясть! Чистые подошвы его кроссовок, которые я снимал с тем же благоговением, что Пазолини лицо Анны Маньяни, пляшут на моем телефоне. Этот фильм никто не увидит! Никто.
Он уходит неторопливо, прихрамывая и держась за поясницу, будто это его колошматил порабощенный и освободившийся – кто? Актер? Официант? Талант? Бездарь? Баловень судьбы? Неудачник? Я знаю кто. Уж я-то знаю это наверняка. У него был мой взгляд, когда он обернулся на прощание. Мой больной ищущий взгляд. Я много раз видел его в зеркале. Теперь пусть видит он. Я останусь, что бы со мной ни случилось…
Да что может со мной случиться в этом застывшем, умолкнувшем и обездвиженном городе? Я бы обрадовался, если б случилось хоть что-то. Хотя бы дождь… Я медленно бреду назад, на Кампо Деи Фьори, вспоминая мою-уже-не-мою зубастую девочку, изо всех сил стараясь желать ей счастья… только счастья. Маски! Карнавал! Передо мной проплывают, будто во сне, македонская проститутка, трансвеститы в одеждах античных гладиаторов, веронский актер, старик с пятью подбородками, мимы, клоуны, пожиратели огня, девица, вышагивающая в фонтан, фонтан, равнодушно выплевывающий кубометры воды, туристы, туристки… Карнавал! Цирк! Синьор Феллини! Для вас по-прежнему есть работа. В этом скучном балагане, лишенном ритма и страсти. Ритм и страсть! Здесь так не хватает агрессии разнузданных анархистов с извечным принципом: «Нечего терять!» Теперь в Европе всем есть что терять. Крошечный кусок буржуазного уюта и покоя. Размером с замочную скважину. Подачки… Еда, одежда, страховка, дом, тачка, телка. Копеечные подачки для среднего класса. Вся Европа – сплошной усредненный класс! Плебеи! Кастрированные плебеи! Все! Ученые, плотники, политики, папаши Карло, мамаши Софи, рагацци с вашего двора, бамбини с виа Корсо, клерки, буржуа, бобо, богема… Духовные плебеи!
И некому зажечь спичку! Нет буйных! Ни среди правых, ни среди левых! Революция – словечко из далекой и нездешней истории. Некому зажечь! Ни в ком нет ритма и страсти!
Я выхожу на Кампо деи Фьори. Пожиратель огня, единственный из оставшихся артистов, дует свое лицемерное шоу для трех-четырех припозднившихся туристов. Памятник Джордано Бруно стыдливо отворачивается, будто прислушавшись к моим мыслям. Какой я, к черту, мыслитель! Экшн! Это у меня всегда получалось лучше! Я знаю, как надо! Выхватываю из-за пояса у клоуна-пожирателя-огня бутылочку со спиртом, подбегаю к статуе Джордано и опрокидываю содержимое на себя. Откуда-то в голову приходит экспромт, которым я, крикливо, делюсь с публикой:
Зажигалка в руках. Кремень. Огниво. Пламя вспыхивает. Я вспыхиваю. Я зажег. Я зажег!
Только великодушному синьору Челентано было под силу погасить этот огонь. Если бы синьор Челентано вышел в этот момент на площадь, расстегнул штаны и помочился бы на мой факел. Но Челентано не имеет привычки ссать на Кампо Деи Фьори…
28 августа 2007 года
Милая Королева!
Я все еще не верю, но это случилось. Мое зубастое Величество ко мне вернулось. Я снова живу! Вспоминай меня. Приятно было переписываться. И не забудь о налогах для своих музыкантов. Распустились…
ГЛАВА 15
ФОТОГРАФ АГЕЕВ
Нет, я не трус, но и к самоубийству не имею склонности. Поэтому когда Антон Афонович предложил встретиться, я начал настаивать на том, чтобы это произошло в людном месте.
– Я не против, – спокойно произнес он. – Где?
От волнения я замешкался, не в силах припомнить ни одного подходящего местечка, в котором ночью во вторник было бы многолюдно.
– Может, на вокзале? – выручает меня Белкин дядя.
– Хорошо, только я сам назову вокзал. М-м-м… пусть будет Ленинградский. В центре зала…
– В четыре часа, – говорит он и отключается.
Оставшиеся два часа до встречи я пытался унять дрожь в ногах и читал письма Славы английской Королеве. Они были написаны более разборчивым почерком, чем его дневник. Они были другие.
Конечно, я приезжаю раньше и начинаю нервно кружить по сонному царству передвижников. Все, кого я вижу вокруг, – спят. На редких сиденьях, на чемоданах, стоя, прислонившись к колоннам. Пассажиров не более двух десятков, ночью поездов почти нет, ближайший и единственный до шести утра – через сорок минут. Похоже, в это время суток многолюдных мест в Москве просто не бывает. Я успокаиваю себя тем, что милиция не должна спать по долгу. Еще выскочив из дома, я твердо решил, что, при малейшей опасности, поднимаю тревогу и любым способом добиваюсь задержания этого… елочного маньяка.
Он появляется незаметно. Кто-то касается сзади моей руки, я оборачиваюсь и сталкиваюсь с ним. Что обычно говорят крутые сыщики из детективов в этот момент? Лично у меня пересыхает в горле.
– Почему вы… сделали это? – только и могу повторить я свой телефонный вопрос.
– Я вам отвечу, – начинает он вкрадчиво, – только сначала вы ответьте мне… – он снова берет меня за рукав, но я резко отдергиваю руку. – Извините… Вам не стоит меня опасаться. Если бы я хотел убить вас, то сделал бы это еще там… около студии Гвидо.
Конечно, я догадался, кто был мой вчерашний душитель, как только понял, что Белкин дядя убил продюсера. Потому и выбрал людное место, потому и ходил здесь, нервно потея и покрываясь «гусиной кожей», будто еще чувствовал его руки на своей шее.
– Не бойтесь, я вам не враг, – повторяет он успокаивающим тоном, – у меня вообще нет врагов… Так ответьте, как вы меня вычислили? Я в принципе догадываюсь…
– Очень просто, – теперь уже я беру его за рукав кожаной курки и слегка приподнимаю, обнажив запястье, помеченное изображением еловой ветки, – я видел вашу татуировку в кабинете у Ройзмана, когда вы постоянно сморкались в платок. Точно такой же фетиш исчез из студии Гвидо сразу после его гибели…
– Я не сморкался, – поправляет он, пристально глядя мне в глаза своим холодным немигающим взглядом, способным парализовать волю, – это был не насморк, у меня шла кровь из носа. Это с детства. Когда сильно волнуюсь, идет кровь. А она у меня очень редкой группы… – он не сводит с меня гипнотизирующего взгляда.