Вместо этого им пришлось вырубить четырех стражников: двоих на входе в коридор и еще двоих, по всей видимости, совершающих обход. С первыми справился один Хавок — Шрам подумал, что добродушие парня в обычной жизни совершенно не сочетается с тем, насколько холоден и смертоносен он в бою; во что мы превращаем себя, попирая ту врожденную нежность души, которую дал нам Господь?..
На второй паре хорошо сработали Парео и Вольф, монахи Шрама. Никакой алхимии: вспышки ни к чему. Даже мечи не понадобились: Вольф считал, что сан не позволяет ему проливать кровь даже с разрешения отца-настоятеля, поэтому пользовался удавками, и пользовался превосходно.
Коридор далее шел вдоль крепостной стены и им нужно было достичь башни Аделаиды, на третьем этаже которой располагалась лаборатории лорда Рэмси, а на нижнем — его покои. Сам участок коридора, следуя вдоль крепостной стены, здесь был достаточно прям, а в нишах с обеих сторон даже скамей не стояло. Узкие окна по правую руку, больше похожие на бойницы, пропускали в коридор совсем немного зеленоватого света ущербной луны, и будь здесь побольше пыли и паутины, обстановка как нельзя более подходила бы для появления каких-нибудь потусторонних кошмаров, вроде оживших мертвецов.
По счастью, свет истинной веры и здравый смысл надежно предохраняли отца Филиппа от боязни сверхъестественного.
— Что это за туман? — тихо спросила у него Лиза.
Действительно, он не заметил, откуда он появился, но коридор действительно понемногу наполнял странный белесый туман, словно бы струящийся из щелей пола: и это при том, что ночь после жаркого дня была совершенно ясная и сухая.
Отец Филипп промолчал: сказать ему было нечего, и бередить тревогу Лизы и людей своим невежеством он тоже не хотел.
Вместо этого он просто махнул рукой отряду, и они двинулись вперед по коридору — раз уж пока им никто не встретился, следовало воспользоваться этим преимуществом. Чуть дальше по плану была лестница на второй этаж, будь Шрам на месте тех, кто организовывал оборону замка, он непременно поставил бы там охрану.
Точно: охрана там и оказалась. Самая странная охрана, которую только он мог вообразить…
По обеим сторонам лестницы высились огромные фигуры, похожие на ящериц, вставших на задние лапы. Покрытые зеленой опалесцирующей слизью, они раскачивались из стороны в сторону и, поводя длинными раздвоенными языками, издавали странное шипение.
— Что это, отец Филипп?! — тихо, но напряженно спросила Лиза.
— …Да избави нас от козней лукавого… — пробормотал Шрам, и услышал, как за ним молодой брат Бернард тоже бубнит про себя одно из песнопений — то самое, где «изыдите, духи тьмы, в чистую росу».
Да, конечно, Хьюз неоднократно говорил, что дворец «заполнен мерзкими тварями в человеческом обличье», и говорил, будто они много чего замышляют — иногда даже описывал их конкретные планы — но отцу Филиппу и в голову не приходило, что все может оказаться так буквально.
А между тем, надо было действовать. Вот он, узкий коридор, лестничный пролет, начало которого охраняют, поводя хвостами и длинными сплюснутыми головами, ящеролюди. Здесь они вдвоем спокойно могут отбивать нападение хоть всего отряда Шрама. Стрелять отсюда, из-за поворота, тоже невозможно…
— Брат Парео, сейчас мы с вами отвлечем этих двоих, — распорядился Шрам. Да, именно брат Парео: на близкой дистанции лучше него никто не дерется, а посылать сейчас в бой больше людей совершенно бесполезно. — А вы, Лиза, попробуете их снять. Мы можем рассчитывать исключительно на ваш «ястребиный глаз». Постарайтесь не попасть в меня или в брата. Все решится в первые же секунды: если вам не удастся…
— Будьте спокойны, — коротко ответила Лиза.
А что еще она могла ответить? Она не хуже Шрама понимала, что другого способа нет: эта лестница еще при обсуждении плана представлялась им всем самым слабым местом, тем более обидным, что с ней приходилось иметь дело при самом начале штурма.
Потом он обернулся к своим людям, осенив их священным знаком. Как и последние несколько лет, он мысленно извинился перед Господом: теперь отец Филипп знал, что знак этот — всего лишь простенькая печать для превращения воды в лед. Господь — у него в сердце, и нигде больше, и так было всегда. Господь с ним, господь смотрит на него и любит его.
Другая еретическая мысль, на которую у Шрама не было времени сейчас, но которую он с неприятным осадком частенько продумывал при других обстоятельствах: Кимбли думает так же. Однако Кимбли ошибается, он принимает за Бога только собственный дурман и голос своего же распаленного воображения… а где у Шрама гарантия, что он тоже не подвержен иллюзиям?..