Старик был неразговорчив, а если что-то и говорил, то был немногословен. Единственное, что отражало его эмоции, это глаза. Однако большую часть времени старик смотрел, казалось, куда-то внутрь себя, а если же он смотрел на кого-то, то складывалось впечатление, что он смотрел сквозь собеседника, куда-то вдаль.
Лет десять назад подвалили к нему двое блатных – Синий и Пупа.
– А не хочешь ли ты, дед, опохмелить честных бродяг? Старик повернулся к ним, как-то по волчьи, всем телом и внимательно посмотрел на них. Через полминуты первым заговорил Синий:
– Вы извините нас, пожалуйста, отдыхайте, дай Бог вам здоровья!
Потом Пупа, громко проглотив слюну, вопросительно произнес:
– Ну, дак мы пойдем? – И уже отойдя метров пятьдесят добавил: Сукой буду, из старых воров он, а здесь, наверное, от мусоров шифруется.
– У моего бати глаза такие были, – присев на скамейку, сказал Синий. – Он с войны без башки пришел.
– Как это – без башки?
– А так! Другие без руки, без ноги возвращались, а батя без башки пришел. Вроде бы смотришь: голова на месте, а присмотришься – ее нету. Для такого человека убить, как тебе таракана раздавить. Не всегда он такой был, месяц-два вроде все нормально, а потом сдвиг по фазе, и пошел в штыковую атаку! Мы с мамкой неделями по кустам да по огородам прятались. Пил сильно, а потом плакал и прощения просил.
– Да, тяжело так жить, как же он жил-то?
– А он и не жил. Как-то в очередной загул сосед пытался урезонить, так он его черенком от лопаты до полусмерти избил, хорошо мужики прибежали скрутили…
– И чё?
– Да ничё, посадили его, а через полгода на лесоповале, когда он с топором на охрану кинулся, пристрелили! Я не знаю, из каких дед Балатон, из тех или из этих, ясно одно, стороной его обходить надо!
Однажды Жигалову позвонил дежурный:
– Иван, у тебя в парке труп. Выдвигайся туда, опергруппа подъедет позже.
Прибыв в парк, Жигалов обнаружил под скамейкой тело мужчины. Начали собираться зеваки. Приглядевшись, Жигалов определил, что это Мишка Петухов по прозвищу Гребень, из блатных. «Наверное, политуры какой-нибудь обожрался, да кони двинул», – подумал Иван Егорович. Вдруг тело издало звук, который бывает при жесточайшем поносе, от него пошла ужасная вонь. Гребень открыл глаза:
– О, где я? Привет, начальник, – Мишка разглядел участкового. – Что это со мной?
Подъехала опергруппа:
– Отбой, – крикнул Жигалов, – живой Мишка, только обгадился.
– Расходитесь, граждане, расходитесь, кина не будет, – и уже тише, обращаясь к Гребню, – а тебя я сейчас в камеру засуну вот в таком виде и все – зашкваренный ты, лишишься всякого уголовного авторитета.
– Начальник, Богом прошу не надо, меня же там на парашу посадят.
Жигалов достал какой-то бланк и стал быстро его заполнять:
– Это расписка о сотрудничестве, агентом моим будешь, стучать будешь, понял? Подписывай быстро! Или в камеру?
Петухов подписал, деваться было некуда.
– А теперь, пошел вон!
Когда Мишка засеменил, держа потяжелевшие штаны, Жигалов подошел к Матвеевне, которая продавала билеты на танцплощадку, а днем эту площадку подметала.
– Что тут произошло-то?
– Подсел Мишка к Балатону и шасть к нему в портфель, – полушепотом излагала Матвеевна, – а Балатон его кулаком сверху по голове тук, Мишка и стих. Дед его за руки и за скамейку, да и был таков.
«Ай, да Балатон! – смеялся Жигалов. – Сам того не желая, на меня сработал. И надо ж так приложился, что Мишка ничего не помнит».
Придя в отдел, он рассказал эту историю дежурному Баранову, тот со смехом предположил:
– Может, Мишка в портфель к Балатону полез за шахматами, ведь он же всегда шахматы с собой носит?
– Ага! – подхватил Жигалов, – в шахматишки решил перекинуться, а тот его по кумполу, аж лампочку стряхнул! Оба рассмеялись.
Шахматы, действительно, у старика Макарычева всегда были с собой, они были его увлечением, даже страстью, они же служили еще одной причиной неприязненного отношения к нему Жигалова. «Надо ж так! – думал Жигалов. – Шахматы вполне мирная, даже полезная игра, а Балатон и тут нарушает закон». Матвеевна рассказывала участковому, что иногда старик играл на бутылку водки. Так шахматы из мирного увлечения превращались в азартную игру, а этого не заметить, спустить на тормозах, Жигалов уже не мог. Чтобы на его участке, белым днем, в центре парка творилось такое беззаконие! Тут уже попахивало честью мундира, и Жигалов в который уже раз объявил деду Балатону войну. А тот как будто чуял опасность, даже пить вроде бы стал меньше и никак не давал шанса поймать себя с поличным.