— Я говорю: с сокамерниками не поладили?
Дубяга приложил ручку к скуле.
— А, вы об этом? — равнодушно сказал Константин. — Споткнулся.
— Что-то я не припоминаю, чтобы у нас в камерах были ступеньки, — откровенно засмеялся Дубяга.
— Странный у нас какой-то допрос получается, — отвернувшись, сказал Константин.
Дубяга предпочел не заметить, что обвиняемый разговаривает со стеной.
— А это вовсе и не допрос, — почти ласково сказал он. — Хотелось поговорить с вами по душам.
— Ну да, — мрачно усмехнулся Константин. — С кем же еще, кроме следователя, разговаривать по душам?
— Вот именно, — неожиданно согласился капитан. — Здесь я — ваш единственный друг и наставник.
— Угу… Вождь и учитель…
— Прекрасно, что вы смогли сохранить в этих тяжелых условиях чувство юмора. Кстати, как вам условия в следственном изоляторе?
— Нормально.
— А многим здесь не нравится.
— Это их дело.
Дубяга оценивающе посмотрел на Панфилова и принялся барабанить пальцами по столу.
— Я выполнил вашу просьбу. Вашей матери сообщат, что вы у нас. Впрочем, это наша обязанность… — Он заглянул в папку и добавил: — Константин Петрович.
Наверное, Дубяге таким образом хотелось подчеркнуть доверительный характер разговора. Но Константин промолчал, внешне никак не прореагировав на слова следователя.
— Значит, с соседями по камере вы уже познакомились. Мне кажется, они вам не понравились.
— Креститься надо, когда кажется.
— Зря вы так, Константин Петрович, — наставительно сказал Дубяга. — Я ведь к вам со всей душой. Да… А ведь Булатов по кличке Карзубый и его компания — вовсе не худшие люди в нашем следственном изоляторе. Вы о прессовке ничего не слышали, Константин Петрович? О шерстяных хатах и тому подобном?
— Нет.
— Вот нас, сотрудников правоохранительных органов, ваша братия часто необоснованно обвиняет в применении недозволенных методов. А ведь мы еще очень мягко с вами обходимся. Партия, знаете ли, не позволяет. Что ж, времена необоснованных репрессий ушли в прошлое. Но я вам честно скажу, — его спокойное лицо нервно передернулось, — моя бы воля, я бы вас… в бараний рог скрутил. Миндальничаем, зачем-то на разговоры по душам вызываем.
— Что вам от меня надо? — Панфилов прервал словоизлияния Дубяги.
Искры блеснули в глазах следователя.
— Кто тебе помогал?
— Я что-то не заметил, когда мы перешли на «ты».
— Я смотрю, культура из тебя так и прет, — со злой насмешкой произнес Дубяга. — Ладно, кто вам помогал, Панфилов?
— Вы о чем?
— Где взял дубликат ключа? — Дубяга снова перешел на «ты».
— Сам сделал.
— Допустим. Кому собирался сбывать похищенное?
— Я же говорил вам, — с ударением на последнем слове сказал Константин, — еще на первом допросе. Машину взял по глупости, решил покататься. Никому сбывать не собирался.
— Значит, по глупости украл у хозяина автомобиля ключ, сделал слепок, потом ключ вернул, со слепка смастерил дубликат и в пять часов утра отправился угонять машину, чтобы покататься. Я все правильно понял?
— Как хотите, так и понимайте, — пожал плечами Константин.
— Все это туфта, выражаясь вашим языком. Горбатого лепишь, Панфилов? Ты жизнью рисковал, когда от милиции уходил. Зачем?
— Люблю рисковать. Еще с Афгана.
— На свое героическое прошлое напираешь?
— Вы спросили, я ответил, — не вдаваясь в подробности, сказал Панфилов.
Дубяга расценил эти слова как личный вызов. Лицо его скривилось в гримасе, напоминающей подобие улыбки, маленькие глазки буравчиками впивались в обвиняемого.
— Герой, значит? Что это за невезуха со мной происходит? Как только получаешь новое дело — сразу с героем встречаешься. Один геройски взял квартиру, другой геройски приставил нож к горлу беззащитного прохожего, третий машину угнал с риском для жизни. Кругом одни рисковые парни. А мы, крысы кабинетные, только спим и видим, как бы это героев-интернационалистов за решетку упрятать. Так, что ли, получается?
— Я этого не говорил, — Константин принял вызов. — Вы сами это сказали.
— Не говорил, но думаешь. По физиономии твоей вижу.
— Думать я могу что угодно. На мои мысли у вас права нет.
— Ишь как заговорил. Значит, не хочешь пойти мне навстречу? Подельников своих выдавать не собираешься? А ведь чистосердечная помощь следствию смягчает вину, как тебе хорошо известно.
— Виноват — буду отвечать. Больше мне сказать нечего.
— Что ж, ты сам хозяин своей судьбы. Но запомни, Панфилов, я оставляю дверь открытой. Пока продолжается следствие, у тебя еще есть шанс. Потом дело будет передано в суд, где от меня уже ничего не зависит. Прокурор будет требовать наказать тебя по всей строгости советских законов. Суд обычно идет навстречу пожеланиям прокурора. И хотя у нас самый гуманный суд в мире, снисхождения тебе ждать не придется. Чему ты улыбаешься?
— Так, фильм один вспомнил. Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!
— Ничего смешного. По твоей 148-й статье за похищение автомобиля в корыстных целях получишь ты свои семь лет. А что с тобой случится за эти семь лет, никто не знает.
— Это верно, — неожиданно согласился Константин. — Только Бог все знает.
— Ты что, верующий? — удивился капитан Дубяга.
— Не так чтобы очень.
— Разве тебя в школе не учили, что Бога нет?
— О том, что было в школе, я уже забыл…
— Ну продолжай, продолжай, это любопытно. Каким образом наш советский человек начинает верить в Бога? В потустороннюю нематериальную, так сказать, субстанцию?
— Хотите знать? — Глаза Константина тускло блеснули. — После того, как выходишь живым из мясорубки. После того, как рядом с тобой разрывается граната и накрывает десять человек, а ты остаешься жив. После того, как БТР, на котором едешь, сгорает со всем экипажем, а тебя отшвыривает в сторону взрывной волной, даже не поцарапав. После того, как пуля снайпера разносит на куски голову твоего соседа и твой хэбэ заливает кровью и мозгами. Хватит, или вам еще рассказать, как человек начинает верить в Бога?
— Ты меня этим не напугаешь, — поморщившись, сказал капитан Дубяга. — Я не из слабонервных. На суде будешь рассказывать, какой ты афганский герой.
— Я никому ничего не собираюсь рассказывать, — твердо сказал Константин. — Верю я в Бога или не верю, это мое личное дело. Оно не касается ни вас, ни судьи.
Дубяга встал из-за стола, подошел к двери, выглянул в коридор. Подозвав к себе конвойного, он что-то тихо сказал ему на ухо, после чего обратился к обвиняемому:
— Все, Панфилов, разговор по душам закончен. На выход.
На сей раз его повели в противоположную сторону, по другому коридору, затем по металлической лестнице наверх, на второй этаж.
Константин понял, что все это неспроста. Его переводят в другую камеру. И кем окажутся соседи — одному Богу ведомо. Нет, пожалуй, еще известно капитану Ду-бяге.
Камера, как ни странно, оказалась пустой. Это было довольно просторное помещение с нарами для шестерых человек, краном с почерневшим умывальником в углу, у двери, и толканом под ним, вмурованным в цементный раствор растрескавшимся унитазом. На цементном полу виднелись темные засохшие пятна.
К тяжелому смрадному запаху камер СИЗО Константин уже привык. Но здесь пахло как-то по-особенному тяжело — даже несмотря на отсутствие обитателей. В воздухе витало нечто, напоминавшее ароматы военно-полевого госпиталя — медикаменты, гниющие раны, хлорка.
Константин выбрал нары в углу, поближе к расположенному под самым потолком маленькому зарешеченному окошку. Оттуда хоть немного тянуло свежестью.
Он скинул с себя куртку, свернул ее валиком и подложил под голову. Деревянный настил был, конечно, не самым удобным местом для отдыха, но даже здесь Константин чувствовал себя уютнее, чем в кабинете для допросов.