Однажды Козополянский меня удивил своим рассказом. Покуривая козью ножку, он мне поведал о том, что хочет вывести породу лошадей. Это будут особенные лошади. Зелёные.
— Зачем? — наивно спросил я.
— Это красиво. Я об этом у одного писателя прочитал, Вересаев его фамилия. Книгу напишу, как разводить. Денег заработаю. Крышу сестре починю.
— А где ты лошадей возьмёшь для разведения?
— У цыган уведу.
Лето закончилось. Я уехал в город учится в школе. И так мне запомнились эти зелёные лошади, что они мне иногда ночью снились.
Изумрудного цвета, с золотистыми гривами и жемчужными копытами.
Поздней осенью от деда пришло письмо, что Козополянский, напившись, пытался украсть лошадь у цыган, но они его поймали и избили. Дед писал, что пастух от побоев помер, перед смертью просил привет тебе передать.
Я видел могилку Козополянского, жестяной короб с красной звездой. Хотел пририсовать зелёную лошадку, но постеснялся, да и художник я никакой.
Четвертак
Харитонов имел прозвище «Хомяк». Щёки у него были толстые и подвижные. Усы свисали из-под широкого носа грустно и как-то безнадёжно.
Дом, в котором жила Марина, был рядом с 50 отделением милиции, где в должности инспектора уголовного розыска служил Харитонов. У Марины была комната в коммунальной квартире, сын двенадцати лет, диплом с записью: актриса драматического театра и должность директора кинотеатра «Рассвет».
Она дружила с толстой инспекторшей детской комнаты милиции. В эту комнату и заглянул на огонек Харитонов. Женщины пили чай с дефицитным лимоном, курили, жевали тортик «Сказка» и трепались за жизнь. Хомяк достал из дипломата бутылку «Агдама», румяное яблоко сорта «джонатан», маленькую плитку шоколада «Гвардейский» и присоединился к честной кампании.
Время летело весело и поэтому незаметно. Харитонов сгонял колобком в магазин и притащил бутылку наливки. Марина заливисто смеялась над анекдотами, которые травил, распушив усы, Харитонов, сама рассказывала байки про театр и кино. Осоловелая инспекторша, почувствовав себя чужой на этом празднике жизни, оставила им ключи от комнаты и укатила на машине ПМГ с двумя развесёлыми сержантами.
Сквозь шторы пробивался свет от прожектора, освещавшего вход в отделение милиции. На полу безвольно развалились чашки бюстгальтера, белела кружевом комбинация, туфли-лодочки прочно стояли на синих армейских трусах Харитонова. Диван поскрипывал и протяжно ахал.
Потом они, смущаясь друг друга, звонили по очереди: он жене, она сыну. Ночь была тихая и безлунная. Утро — сумасшедшим и серым.
Обоих закрутил ритм жизни. У него была оперативка, стояние в канцелярии, свидетели, потерпевшие, прорва бумаг и телефонных звонков. У неё — приготовление завтрака для сына, контрастный душ, завывание фена, разглядывание себя в старом мутноватом зеркале, а потом тушь на ресницы, помада на губы, лёгкое касание заветной французской крем-пудры, духи за уши, на запястья, лак на ногти, чашка кофе и бег к остановке трамвая. На работе — составление рабочих графиков, ссора с вечно пьяным художником по поводу афиши к новому фильму, совещание в райисполкоме.
На следующий день она, поёживаясь от любопытных взглядовЮ пришла к нему в кабинет.
— Вы тут поаккуратней, — раздражённо сказала инспекторша. — Учреждение здесь, а не хухры-мухры.
Ключи от детской комнаты милиции зло брякнулись на полированный стол.
Харитонов чувствовал себя разведчиком, боясь жены и замполита. Марине было неудобно перед сыном, но поделать с собой она ничего не могла. Ей вообще сон приснился, что Он и Она идут по парковой аллее, Он в форме, большой и добрый, а она в юбке, ну такая, с клиньями, хрупкая и маленькая. Он её держит за руку, и ей так хорошо, так приятно, что, проснувшись Марина расплакалась. Контрастный душ поставил всё на свои места.
У Харитонова и Марины появились ключевые слова, понятные только им в долгих телефонных беседах. Иногда её сын ночевал у бабушки. За окном её квартиры гремели на стыках рельсов товарняки, ползущие по Окружной. Доносился звонок припозднившегося трамвая. Бледный рассвет осторожно вползал в комнату. На работу не хотелось. Они лежали, обнявшись, и им было тепло и уютно. Утренний кофе, который варила Марина, был густым и горьким.
Потом Харитонов поступил в Академию МВД, сессии были долгими, они стали чаще расставаться, потом его перевели в Управление.
Однажды Харитонов, крепко выпив, приехал к ней домой. Она отпаивала его кислым морсом. Он капризничал и нёс какую-то чушь. Потом занял 25 рублей и, обиженный, ушёл. Иногда, хлопнув стакан-другой, Хомяк звонил Марине, но встреч больше не было. Да и разговоры были сумбурными и мало внятными.
Прошло полгода и, подняв телефонную трубку, Харитонов услышал голос детской инспекторши, которая напоминала ему, что он должен Марине 25 рублей. Хомяк хлопнул себя по лбу пухлой ладонью и помчался занимать деньги.
Подъехав к 50 отделению милиции, он узнал, что инспекторшу угнало куда-то начальство. Харитонов побрел к Марининому дому. Открыла дверь её соседка. И тут Харитонов узнал, что Марина умерла.
— В смысле? — тупо спросил он.
— Да рак у нее был. Сгорела как свечка, — поджав губы, процедила соседка.
— А сын?
— Бывший муж забрал.
Дверь захлопнулась. Хомяк тупо смотрел на обитую чёрным дерматином дверь. Маринино лицо стояло перед его глазами. Во вспотевшей ладони, сжатой в кулак, четвертак стал скользким и противным. Подумалось, что надо съездить на кладбище, купить цветов. Вино-водочный магазин оказался ближе. Он пил в подсобке водку.
— Что-то случилось? На вас лица нет, — тревожно спросила продавщица.
Хомяк не ответил. Выцедил стакан водки. Хрустнул половиной яблока. За ним грохнул засов магазинной двери.
Двор магазина был завален ящиками, пахло гнилью и прокисшим пивом.
На кладбище он так и не попал. Прошло много лет. Иногда в толпе ему казалось, что он видит Марину, её глаза, наклон головы, лёгкое движение руки, поправляющей прическу. Тогда он замирал. Толпа обтекала грузного полковника милиции, тупо таращащегося в никуда. Потом он вливался в толпу и шёл бодрым шагом. Дома его ждал телевизор, диван, початая бутылка коньяка, жена и тёплые тапки. Равнодушная толпа сдавливала его со всех сторон, его ладонь, сжимающая ручку дипломата была потной, а сам дипломат тупо и больно бил по ноге.
Город Хоп и немножко Гяп
В аэропорту мы почувствовали сладковатый запах гниющих фруктов. Было солнечно и жарко. Ветерок гонял пыль. Хотелось чихнуть, но не получалось, только морщился нос и слезились глаза. Сиденья милицейского «Козлика» были горячими, водитель улыбчив и, бросая руль, широко разводил руками, показывая на улицы, застроенные однотипными, кондовой советской постройки домами.
Показал на здание казарменного типа, резко выделяющиеся на фоне панельных домов.
— А здесь Керенский учился, давно, ещё царь был, — торжественно произнёс наш гид.
Тут же спросил:
— Алишер Навои знаешь?
Здание местного МВД было суровым, окна были похожи на бойницы. Начальник Управления сплавил нас местному сыскарю. Тот, появившись из дверей приёмной, произнёс:
— Хоп.
В его кабинете нам было сказано, что надо пить чай. Обычай.
— Хоп.
Чай был в фарфоровом чайнике. Терпкий и без сахара. Осилили.
— Хоп.
И нас устроили в гостинице.
— В обед плов. Хоп?
— А когда обед?
— Сейчас.
После обеда не хотелось двигаться, хотелось лежать и слушать журчание воды.
— Вечером ужин. Шашлык, русский чай и гяп. Хоп?
Усилием воли мы собрались и поехали делать то, зачем нас послал родной МУР.
Вечером был обещанный шашлык, водка в чайнике — русский чай, просто чай. Много разговоров и туманных намеков — короче, гяп.
Через сутки нас провожали на самолёт. Пакет с фруктами, две стеклянные банки, в которых лежали куски баранины, залитые салом, и пиво — это чтобы скучно не было.