кали.
На нас смотрели с плакатов розовощекие военные. Они отдавали честь, сжимали оружие и не знали слова радикулит.
С крыши штаба из репродуктора доносилось
— Раз, раз, раз. Проверка. Раз, раз…
Ведякин обернулся, посмотрел на меня и мрачно сказал:
— Мы, говнюки, это точно. В говне живём, говном командуем, говно на нас льют. А дембель у меня в 2000 году. Дожить бы.
Про нас
Домой уехать не удалось. Пара уличных, мелкая кража. Бумажки. Следователь пытался спихнуть всё на дознавателя. Дежурный орал, что он не будет держать больше трёх часов и вообще пол в предбаннике этими клоунами заблёван, не говоря про лужицу крови на линолиуме сочившуюся из носа терпилы, а пятнадцатисуточников сегодня нет и убирать некому и вообще как он будет сдавать утром дежурство в этом бедламе. Потом приехал следователь, брезгливо перебирал бумажки, смотрел на часы. ППСники тяжело сопели и тянули патрульные книжки в ожидании очередной палки. Ответственный по конторе забрал единственный на ходу «луноход» и укатил домой. Под утро я устроился на столе, накрывшись шинелью и немного поспал. Утром болела шея и от сигарет першило в горле.
— Барбос, ты только доктора привези, опроси по факту и свободен. Я тебе машину до метро дам. Все в разгоне…А?
И я поехал.
У доктора было землистое лицо, он был после ночи. По дороге в контору в тряском УАЗике мы спали привалившись к друг-другу. На улице шёл дождь. Я вскипятил чайник. Мы пили чай. Доктор тёр лицо ладонью. Морщился от едкого дыма моей «Примы». Оконное стекло запотело от пара вскипевшего чайника. Я засыпал заварку. Достал бланк и начал задавать вопросы. Через час приехали потерпевшие. Мужчина достал из потрепаного саквояжа, ручка которого была перемотана синей изолентой фотографию дочери. С фотографии смотрела на меня девочка с пышным бантом на голове.
— Вот. Это она, — сказала женщина, посмотрев на меня с печальной надеждой.
Я вздохнул, достал бланк и стал переписывать паспортные данные. Дело было не хитрое. Семья снимала деревенский домик. Между оконными рамами стояли плошки с соляной кислотой, чтобы зимой окна не замерзали. Окна по случаю жары открыли, плошки не убрали. Девочка выпила из плошки. Думала наверное, что вода. Но родители девочки об этом не знали. Она почувствовала себя плохо. Семья вернулась в Москву, вызвали Скорую. Малышку отвезли в больницу. Дежурный врач пощупал живот и отправил домой ребёнка. Утром девочка скончалась. Родители написали заявление. В дежурке было тихо. Постовой мрачно курил пытаясь выпустить кольца. Не получалось. Он раздувал щёки и зло щурился. Дежурный выбросил в окошко оружейки карточку-заместитель. Пробурчал, что оружие нормальные люди чистят.
Доктор дремал, сидя на вытертом до блеска задницами потерпевших деревянном диване, вытянув длинные ноги. Туфли у него были старые с трещиной на подошве. Тонкая струйка слюны замерла в уголке губ. Машину мне не дали. В 23 трамвае было пусто. Дождик кончился. У винного магазина змеилась очередь. Спать не хотелось. Да и вообще ничего не хотелось.
Линейный мент
Вообще Паша он детдомовский был. Мама его погибла, ехала с поля на тракторном прицепе пела песни. Она вообще петь любила, в клубе выступала. Паша помнил у нее такие туфли черные были, их лодочкой называли. Она в клубе пела, а ноги в этих лодочках дробь выбивали и еще у нее платок был, такой с какими-то кляксами бордовыми. И духи еще Паша помнил, такие в красной коробке «Красная Москва» назывались. А прицеп перевернулся. Все живы, а мама мертвая. Отец на охоте погиб, сами знаете выпьют и на охоту. Папу Паша не помнил, мама рассказывала. Из детдома Пашу в интернат перевели, там драться приходилось, пацаны городские, а Паша один деревенский. Из интерната его сестра мамина забрала, ее мужа посадили он ей выкидыш сделал. Так она рассказывала. Тетка Клава хорошая была, конфеты покупала, в школу провожала. Потом ее муж вернулся. Паша в армии уже служил. В армии ему нравилось, распорядок, чисто, кормят. И спортом заниматься можно. Его даже в спорт роту забрать хотели, но он отказался, ему в полку нравилось. А потом замполит его вызвал, сказал, что отпуск подписан, велел проездные документы получить в штабе. Теть Клаву муж топором зарубил, пьяный был. Паша с участковым выпил, тоже в форме, типа военный. Это он Клавиного мужа застрелил, в деревне говорили, что конец Анискину ихнему, уволят, а то и посадят. Не 37 год, чтоб в людей стрелять. Ну участковый конечно выпивал, нервы успокаивал и обидно ему было что пистолет отобрали.
Ехал Паша в часть и вспоминал он, как метель мела на кладбище. И с района оркестр приехал, а играть не смог. Холодно было… губы у них мерзли, только пьяный барабанщик в барабан бил. БУМ-БУМ-БУМ… И еще вороны каркали. Этим воронам лишь бы прокаркать.
И еще вспоминал Паша этого участкового с потухшими глазами тащащим двумя пальцами себе в рот капусту и его острый кадык, что ходил туда сюда.
Паша в Москве вышел с поезда на вокзале нашел прогуливающего в конце платформы милиционера. Милиционер был метр с фуражкой и по дембельски мятых сапогах. Паша выдохнул
— В милицию хочу!
Милиционер сдал назад, сплюнул. Выдохнул воздух.
— Тебе в комендатуру, служивый.
Паша ему втолковывал, мент крутил пальцем у виска. Потом они поехали к менту в общагу, а утром Паша оказался перед глазами сисястой майорши.
Так Паша очутился в линейном отделе милиции. Сопровождал электрички, патрулировал платформы, жил в общаге. Мечтал о юрфаке.
А вообще вечер был морозный. Вышел Паша на платформе Моссельмаш, кофе выпить на Сенежской улице, а потом к ребятам в вытрезвитель, что рядом с платформой заскочить хотел типа согреться, потрепаться. А на платформе стоят ребята, ну студенты по виду пиво пьют. Холодрыга. А они в курточках, аляска называются, на волосы патлатые их снежок сыпится, а им по барабану, тот который БУМ-БУМ-БУМ. Рядом бабка крутится бутылки, что собирает. А один из студентов возьми да брякни
— Поклонись бабка, мы тебе все и отдадим.
И в глазах у него потемнело. Бабку эту он знал. Ее все Галкой звали, деревенская, пенсия 25 рублей, попробуй проживи. Вот и собирала бутылки, ну и там по мелочи. Рука его потянулась к кобуре. И понял он, что это его день последний, но ему вообще-то как-то по фигу было. Знаете, как гною… Раз и прорвался. Только ему в ухо кто-то выдохнул
— Не горячись, братишка.
И рванул за плечо. Сыщик из «полтинника» оказался, их конторы рядом на проезде Черепанова, знакомы… на одном трамвае от метро «Войковская» до улицы Михалковская…
Они потом сидели на ступеньках в подъезде. Там тепло от батарей было. Курили. Паша все рассказывал. Ну, про жизнь свою, куцую как собачий хвост. Потом они поехали на Черепашку, Паша сдал оружие в своей конторе, а сыщик в своей.
Чай они пили с лимоном. Деревню вспоминали. Каждый свою. Водки не хотелось. А метель мела…мама не горюй.
Да. Маньяк
Я вертел в руках шариковую ручку. Мы смотрели друг на друга. Он с усмешкой. Я устало, просто день выдался не очень и хотелось домой.
— Ну пиши, начальник. Чего замер?
— Что писать-то? — спросил я его.
— Ну что вы там пишите, типа я имярек и гад, сознался и тудыть его в кочерыжку. Чистуху даю, как бог свят. Устал я, понимаешь?
История была не мудрящая. Соседи крики услышали. Пришел участковый и получил по голове. Затвор передернуть успел, а выстрелить нет. Потом приехали мы. Участковый сидел у лифта и мотал головой, капли крови летели во все стороны. Соседи ахали и то подходили к нему, то пятились назад. Скорая где-то застряла. Один под окно. Двое на дверь. Дверь сложилась пополам. Выстрела не было. Он сидел на кухне и пил чай. Пистолет лежал на кухонном столе. Труп на полу. Пальцы рук и ног трупа затейливой кучкой были сложены у облупленной стены коридора. Туристический топорик был воткнут в стенной шкаф.
— Знаешь, начальник, вот я в детстве в бане мылся. У нас городок маленький был. Бабы по четным, а мужики по нечетным. И вот мы с отцом моемся, а рядом мужик, а у него пальцы на ногах такие длинные. И он ими шевелил все время. Как осьминог. Мне вот и представилось, что их отрубить надо. И понимаешь, столько лет прошло…и вот хотелось, ну просто с ума сходил. И вот, значит, выпиваю я с соседом. А он тапки снял и пальцы ног у него шевелятся, как у того, ну который из бани. Мне башню и сорвало…Такая фигня…