И я остался один. Не считая трупа бородатого аборигена и добрых знакомых-вездесущих мух.
Хотелось на волю, к дороге. Но, увы… покинуть хижину местного дяди Тома не получилось.
Чмак. Это пуля в стенку, слепленную из местного дерьма.
Опять началась стрельба. Мы — я и труп — коротали время. Хотелось курить и пить. Сигареты были все переломаны, флягу с водой я забыл в машине. Фаланги пальцев были сбиты в кровь, где, когда и как, я не знал. И вдруг в мозгу всплыла картинка. Большая алюминиевая кастрюля, слегка прикрытая мятой крышкой без ручки. Внутри лежали чебуреки. Горячие, духмяные и сочные. Рядом с кастрюлей деревянный ящик с пивом. Бутылки были тёмного стекла. Лепота.
Картинка пропала. Стрельба прекратилась. Я рванул из хибары. Присел у дувала. В ушах звенело. Было тихо. Пустынно. Ветер крутил маленькие смерчики из пыли.
У дороги рядом с машинами бегал переводчик и махал руками. Я долго пил воду, она проливалась на бушлат, оставляя тёмные следы.
Мы уезжали. В пыли валялись гильзы, кусок недоеденной кем-то лепешки. Похожие на чёрные кегли, местные тетки кучкой стояли в стороне, кишлачные пацаны кидали нам вслед камни.
Горы поменяли цвет и стали блекло-жёлтыми в лёгкой полупрозрачной дымке.
Подгоняемые ветром перекати-поле неслись с нами наперегонки. Переводчик спал, голова его моталась в такт движения. Царандоевцы о чём-то радостно лопотали, подсоветный топорщил усы.
Чебуреков и пива в обозримом будущем не предвиделось. И от этого было очень грустно.
Всем привет!
Соляной карьер, откуда добывали соль на весь Афган, был в 40 минутах езды от Герата, а может, больше… На дорогах было спокойно. Зелёные мирно клевали носом на постах. Советские советники умерено пили водку и не рисковали ходить в одиночку по городу. В воздухе висел страх, первыми с карьера смотались поляки, за ними улыбчивые немцы, болгары и чехи, пожав плечами дождались, когда очередь на весь коробок ДШК, 50 выстрелов, врезала по технике, вырывая металл, и повисли на телефонах, пока линию не обрубили бородатые… Местный партийный босс, сухопарый малый, запросил сопровождение до аэродрома, большие шишки прислали бравого полкана со взводом мордадо-сытых мальчуганов, увешанных оружием и гранатами, как наша елка на Новый Год. Наши поржали, чтоб мальчуганы полкана ходили осторожно, а то не дай бог колечко зацепится — и привет тебе, милое сердечко. Мордовороты пыхтели и жрали тушёнку, по которой мы скучали. Нас собрали с бора по сосенке, техники на ходу практически не было. Как и боекомплекта, ночная пальба по приказу начальства укоротила его до невозможности. Моторесурс был практически исчерпан, туркестанцы отдали по принципу «бери Боже, что нам для проверки генералов не гоже». А потом по зорьке мы поехали на карьер вывозить братушек. И вывезли. Наш БТРка шёл предпоследним, подрагивая от некачественного топлива, колонна втягивалась в расположение, все вздохнули спокойно, дул ветерок с гор. Лёгкие тучки наползали на солнышко. Нас с зелёными оставили в боевом охранении. Мы покуривали болгарские сигаретки, подарок братушек, после местного самосада это напоминало забытый дом, кто-то из сержантов громко вещал, что курил на гражданке только БТ, народ ржал. Рация хрипнула голосом щеголеватого полкана, что пора домой, и мы рванули.
Взгляд мой упёрся в потолок. Потолок был зелёный и подрагивал. Второй раз я очнулся, когда что-то хотел сказать. Да нет, я чувствовал, что хочу орать «ДАЙТЕ ПИТЬ!», но не мог, я пытался что-то увидеть и понял, что потолка вдруг не вижу, одна мысль жалобно порхала в пустой башке:
— Я ослеп…
Дышать было тяжело, что-то рвало в боку, какая-то забытая боль… потом я пытался повернуть голову, белая пелена резала глаза… чей-то голос нудно произнёс:
— Порез
«Что за мудак… какой порез, где я…» — вторая мысль чётко сформировалось. Надо заканчивать. Я проигрывал варианты, если в плену, то вцеплюсь в горло, если успею, тогда точно грохнут и пытать не будут, если свои, то кому хер инвалид нужен, разобью стакан, пробирку… или что там у них в госпитале есть и резану себя. Вода была какая-то бурая и тёплая. От воды тошнило, и струйка слюны текла из уголков губ, она застывала и чесалась. Порез оказался медицинским термином. Лёха-танкист, лежавший рядом, орал от любви к искусству, кто-то ему сказал, что так надо лёгкие разрабатывать после баротравмы. Все мои ребра были сломаны и мешали дышать, доктор тихонько велел курить папироски. Папироски были с дурью. Я уплывал далеко, мне виделись корабли и гогеновские полногрудые тётки. На папироски ушли японские часы и кривой ножик, принадлежащий покойному бородатому из местного села Кукуево, да и американская бензиновая зажигалка оказалась вещью востребованной на пару самокруток. Чеки пропали или стырены были неизвестно кем… Угнетало, что не мог крикнуть, воздуха не хватало.
— Утку! — шептал я.
Лёха ржал:
— Крикни, гусь.
Моча струилась тихим ручейком. Меня ругали и ставили в пример Толика. Он скрипел зубами и пердел. Медсёстры, пахнущие болгарскими духами «Может быть», брезгливо нами командовали. Потом я учился ходить, дальше был самолет на Ташкент, потеря сознания от перепада высот, тёплая водка со вкусом смолистой сосны у грязного арыка на последние чужие деньги, тягучий поезд и госпиталь в Воронеже, удивление врачей:
— А гепатита у вас, больной, нет.
Дизентерия, ну надо было мытые фрукты есть.
— Картошки бы… жареной…
И после обычной драки между чижовскими, там, где был госпиталь в Воронеже, и выздоравливающими, шляющимися по танцулькам, получив нехилый удар в голову… я вдруг понял:
— Всем привет! Я жив. Чего и вам желаю.
***
Не принимайте близко к сердцу, это может случиться с каждым.
Мочи его
Кишлак маленький был. Так себе, дворов несколько у края долины, некоторые эту долину ущельем называли. ХАДовцы посмеивались над нами. И над этими клоунами, жителями кишлака, что разрешили каравану переночевать. Сведения были точнее некуда, и наше начальство потирало руки в ожидании орденов. В Кабул ушла телефонограмма, ответ был радостный, что если что, то сушки раздербанят всех, а грады всегда будут рады. И мы пошли, чего не сходить-то, царандой, подгоняемый хадовцами, резво шарахнул из ДШКа по дувалам. Толку от это того не было, но грохот стоял — мама не горюй. Шилка, которую по-братски передали от войск дяди Васи, врезала как положено. Со стороны дороги, где кучковались мы, было красиво. Трассеры летели над нами. Некоторые в кишлак залетали. Мы ждали ракеты. Комроты лежал на броне, глядя в блёклое небо. Пара сушек шарахнула по кишлаку и свечкой ушла в вышину, пара крокодилов вынырнула над дорогой и, беременными брюхами бороздя окраины кишлака, ударила НУРСами. Земля дрожала, наверное, где-то в горах пошли лавины. Зашипела зелёная ракета — и все поехали, побежали. Я, согласно инструкции, остался на месте. Наш БМП грозно крутил башней, кто-то шарахнул от возбуждения очередью и получил пинок в висок от меня. Кимеровские кроссовки — это не суровый сапог, голова бойца дёрнулась, а руки вскинулись с АКМ вверх. Пришлось стукнуть прикладом по неразумной макушке. Царандоевец хрюкнул и всосал придорожную пыль. Сзади меня хмыкнули. В кишлаке заревел осёл, его вопли подхватили верблюды. Сушки пошли на второй заход из маленькой коробочки. Капитан в ПШ с белыми соляными разводами пота на ней бубнил в коричневый эбонит что-то артиллеристам. Мне стало плохо, все хотели принять участие в разгроме каравана и дружно подать рапорты об участии. Из кишлака с шипением стартовала ракета, наш ДШК влупил очередь на весь коробок, задрав хобот к небу. И мы пошли, стреляя в белый свет, как в копеечку, и меняя магазины, через десять минут было всё кончено. Сушки радостно сделали свечку и влупили куда-то в глубину ущелья… Какой-то бородатый дед с ружьём наперевес тупо шёл на нас. Он возник из пыльного марева разворачивающейся бронетехники, из воплей и хрипов раненых верблюдов.
Мы сидели, прислонившись к полуразвалившемуся дувалу, где была тень, и ветер нёс пыль мимо нас, каски лежали между ног, во фляжках было по глотку воды. Кто-то крикнул: