И тут Ван Ваныч вспомнил, что однажды он был птицей.
— Хорош гусь! — каркнули небеса. По небу брели невольники из всамделешнего Египта — косаки и косачки, не приставшие под знамёна Моисеевы... И тут Ван Ваныч понял, что умирать ему ещё не пора... И чуть не скончался от нетерпения. Но козаком чубатым так и не стал. Хотя и пейсы не отрастил...
Но пришёл в консульский отдел одной очень Иностранной державы, где его пропустили без очереди через импортную мясорубку. И воздвигли там Ван Ванычу памятник. Из котлет... А домашнюю колбасу и горилку сменяли на шанель номер пять...
Но шинели коммивояжера Ван Ваныч не износил... Кишка тонка... А вся Орияна — рынок липовых акций. Вот Ван Ваныч и подтёрся родным отечеством... Да чего-то не рассчитал. Моль проела гривневые банкноты, и из них поползли такие же обездоленные, как Ван Ваныч людишки...
И оказалось, что не только у самого Ван Ваныча тощие кишки, но и у всего государства дохлый бюджет... Сунулся, было туда Ван Ваныч и потянул пустой номер! И чуть не помер... Но не тут-то было. Прищучили его за безбилетный проезд и отвели в харчблок на "Вулкане"... И выдали полсосиски да полтарелки тощей гречневой каши!..
— Жуй да решай: будешь ли платить добром Отечеству своему беспредельному? — Стало стыдно Ван Ванычу. Влез он в ярлык штрих-кодировки, по которой его продавали на все четыре стороны не гады немцы и не гады японцы, а отцы-депутаты — и стало страшно Ван Ванычу. Ни настоящей, ни даже красной базарной цены никто ему в Отечестве не дал, хоть и знали все, что на нём одном Отечество держится... Шатко-валко... Услали бы Ван Ваныча на лесоповал, да все леса вырубили до него такие же беспортошные Ван Ванычи во имя процветание тех, кто вышел из народа только затем, чтобы оставить свой родненький, горячо любимый народ не только без портков, но и без нижнего белья, как во времена черняховцев... И всхлипнул тут Ван Ваныч, что и у него самого был как-то свой собственный богоизбранный и богопомазанный народ, и перед всем миром покаялся:
— Эх-хе-хэ-Х, был и у меня Любимый народец... Поскольку есть всенародная любовь, а есть народная... Как сейчас помню, — любил меня один народ очень. Что за народ, не помню, но помню, что очень. Да и было за что... Внешность у меня хоть куда: лицо благообразное, четырёхугольное, голова квадратная. Да и фаллос не подкачал: три фута в диаметре. На руках носили. Зиккураты воздвигали мне всякие, жертвенники... А я им — то быка, то телёнка, то ёжика. Ничего не жалел. Сердце своё не пожалел, вырвал, им бросил... Да подавитесь вы, гады, не войте только, что жрать нечего. Сожрали в один присест и всё равно воют, да так жалостливо, что до сих пор в ушах звенит... А ведь давно уже вымерли... Глад не тётка — съели друг дружку с потрохами. И ничего мне, богу ихнему, не оставили...
И всё равно люблю. Приятно юность вспомнить. Любовь первую... Хотя народец этот был, по правде говоря, так себе... И всё равно люблю, память люблю... Можно, конечно, и воскресить, да вроде как незачем. Новых народов столько поразвелось, что местов не хватает. Делят землицу, делят, на шматки растащили — и всё мало... Маленькая Земля стала. Совсем скукожилась... А ежели воскресить тех, полулюдых — враз съедят, сожрут с потрохами, даже в Красную книгу попасть не успеют. Не та у них закваска, что у нынешних... Нет, им покой нужен. Пусть дрыхнут. Земля им пухом. Пусть радиоактивным, но пухом! Крепче будут, когда проспятся, выносливей нонешних.
"...Здесь никакие чиновничьи прибамбасы от жизни и по жизни ни при чем. Я, Виктор, честно расстроен. Человек ты неглупый, где надо хлёсткий, а здесь... Да шли бы на хер любые национальные “змагання”, либо же состязания, лишающие нас общих духовных корней! Мы — люди русские. И вы, мэтр, и мы... Одним Богом мазаны, на одной печке жизнь свою человеческую чуть не проспавшие, под одну чертову дудку отплясавшие, и, слава Богу, что в Орияне есть здоровые силы, способные превратить её в литературном смысле в славянскую Швейцарию, и если я буду двуязычен, то только в силу развития компьютеринга и наличия у моей жены таланта переводчика на литературно-ориянский после оного дубового комьютеринга.
Нельзя охаивать вечный Иегупец и настаивать на своей московскости, когда твоя духовная родина — Киев! Да и сам я уеду, либо умру, и тем прекращу свои многолетние мучения и мытарства, но навсегда останусь космополитом с киевскими ушами. О чём я заявил ещё в пространном интервью в журнале “Эротический клуб” № 2’1992 г. Это антилитературно-беспредельное десятилетие ничего нового, собственно, не прибавило... Киев — вечная родина изгоняемых в Запределы титанов... Вот, кстати, моя последняя притча: