И здесь появляется другая проблема: обучение тела сердцем происходит до смертельного, до безумия медленно. Так только в утробе своей с будущим человеческим тельцом способна разговаривать всякая земная, пусть и небезгрешная мать…
И хоть иной младенец способен залепетать по-человечьи уже в семь-восемь месяцев от роду, только сейчас понимаешь, что всей жизни так и не хватило, чтобы обучиться говорить по-божески: веско, праведно, вразумительно. Ощущение паралича появлялось от этого ещё при жизни – все чаще и чаще. Так, наверное, чувствует себя немой, чей голос заперт в его собственной голове, заперт там глубоко и надолго.
Прости меня за мою неумелость: мое тело только учится прикасаться сердцем. Мое тело только учиться говорить с другим сердцем. Прости за то, что порой оно такое деревянное, неповоротливое, не достаточно чуткое, не достаточно выразительное. Оно знает, что ты есть внутри него. Но не знает иногда, как сказать об этом…
– И много ещё таких пострадавших? – поинтересовался по прослушанью исповеди расстрелянного Председателя Ван Ваныч.
– Не могу сказать, что очень много. Но такие есть. И они из тех, кто решились нам рассказать об этом. А есть люди, которые уже подсажены на психотропные препараты, и они уже не понимают просто, что можно говорить, что нельзя, боятся. И с прессой не решаются общаться, и не доверяют даже себе, как первейшей эманации Бога.
Тут как раз над ними проплывал по Астралу нашуганный своим невозвращением в былинный СССР киевский рок-музыкант Гена Дунаев. Он был в трансе… Перепив барбитуратов на День святого Валентина ещё в 1996 г. Он так и не дозрел окончательно осесть на Преднебесный Астраплан, законы которого были ему неведомы. Живших на Астроплане он небрежно обзывал про себя торчащими и вёл с ними только предметные отношения, типа:
– Эй, торчащие, у меня вопрос, где я могу на этом основание получить свою бесплатную дозу прозака или диапама? У меня советский загранпаспорт есть, я покажу его, и мне как врагу кровавого финского режима выдадут... наверно... тамошние сторонники антидепресантов и защитнички тамошних 50 тысяч русских в Финляндии, которые абсолютно не защищены… Но на Астраплан, мля, не спешат.
– А я, значит, сижу однажды в рублевском зале "не шалю, никого не трогаю, починяю примус" тихонько вбиваю в ноутбук описания состояния сохранности праздничных икон из иконостаса Успенского собора во Владимире. Выхожу покурить. – вмешался некий православный московский батюшка Иропонт...
– За табокурение и не впущен в райские кущи, – позлорадствовал Проповедник Бесключный..
– Кады б…, – отмахнулся от назойливости оппонента батюшка Иропонт. – Выслушать умей! Возвращаюсь, и где-то в районе Феофана меня настигает движущаяся на манер смерча дама средних лет, которая волочит за собой едва поспевающую подругу. Посреди зала дама останавливается и издает раздирающий вопль:
– Ну где же тут шестидесятый зал?! Мы должны... мы обязательно должны успеть ее посмотреть!!
Смотрительницы машут руками – вперёд, в направлении моей удаляющейся спины, и дама снова меня настигает и кричит мне в спину:
– Так где же шестидесятый зал, в конце концов?!
В голосе дамы звучит, с одной стороны, паника, а с другой – характерная истерическая подозрительность тихого советского обывателя, глубоко убежденного в том, что ему вечно чего-то недодают, недокладывают и недопоказывают. Утаивают, словом.
– Здесь, – спокойно отвечаю я, присаживаясь на скамейку и открывая ноутбук.
– Ну, и где тут "Троица" Рублева?!
Паника и подозрительность стремительно нарастают.
– А вы оглянитесь.
Дама отчаянно крутит головой по сторонам. Она чует явный подвох. Сейчас ее непременно надуют, и ей придется возвращаться в свой далекий город, так и не увидев ЕЁ.
– Нет, вы скажите – где! – требует она.
– Да вот же! – мы со смотрительницей не выдерживаем одновременно и машем руками в сторону вожделенного объекта. Дама стремительно подбегает к нему, продолжая волочить за собой подругу.
– А это точно "Троица Рублева"?