За добавкой.
Презентация шла своим ходом, а Ван Ваныч — своим. Бегал, бегал — и добегался... Голова разбита... На ступенях Парадного Подъезда кровь... Очки опять вдребезги...
Зато глаза — целёхоньки! Хотя и не видят дальше двух метров. Но дальше и не надобно... Не видеть, не знать... Как и пресловутое “куи боно...”
Когда-то Ван Ваныч учился на филфаке, но так и не доучился. И когда его спрашивали, как перевести сui bono, он очень смущался и говорил, что зачёт по латыни так и не сдал...
А на что ему латынь, когда все нынче норовят выучить г’амерЫканский....
Или хотя бы поговорить, поностальгировать об г’Америке, как говорят истинные ориянцы, да и Вить Витич вдохновенно пишет о том же:
«Между прочим, Саша Каплиновский, переселившись за океан, как-то разом поумнел, что особенно ощущается в присутствии Алика, которого ты определяешь как “телепня”. Уже не знаю, писал ли, но поскольку в письмах Бонифация стало всё чаще промелькивать слово “смерть”, то я не придумал ничего лучшего, как отослать ему твои бравые соображения на этот счёт — пусть-ка они его приободрят хоть немного...»
И верно. А к чему унывать? Помниться, это случилось в очередной отопительный сезон... Как раз тогда и попал Ван Ваныч, как кур во щи, да не в вытрезвитель, а в обычную травматологию....
А дело было так... Трезвый и тусклый, как осеннее оконное стекло, Ван Ваныч попытался втиснуться в переполненный пьяный трамвай, но омоновец, стоявший на предпоследней ступеньке, легонько ударил его резиновой дубинкой по голове…
Падая, Ван Ваныч сложился бантиком и сгруппировался так неудачно, что исхитрился задеть своей многострадальной головой последнюю ступеньку уходящего в ночь трамвая...
В травмопункте Ван Ваныч раздели до трусов и уложили на холодную клеёнку в общей камере...Дело было в октябре и отопительный сезон ещё не фурычил...
Утром пришёл опухший врач в солидной роговой оправе допотопного образца, взял у санитара резиновую дубинку и ударил В. Ваныча по голове...
Очнулся Ван В. уже в раю. Было холодно. Отопительный сезон ещё не фурычил... Смола на стенках котла застыла неряшливыми потёками и покрылась синеватым инеем.
Ван Ваныч с трудом вылез из котла, нащупал босыми ступнями холодную, как лёд кочергу, схватил её обеими руками и изо всех сил обрушил на рогатую голову ковылявшего мимо задумчивого хроменького чёрта.
Чёрт слегка пошатнулся, поднял голову, окинул рассвирепевшего Ван Ваныча задумчивым взглядом, вытащил из заднего прохода резиновую палку, и огрел В. Ваныча по голове...
И больше Ван Ваныч не очухивался.
А однажды Ван Ванычу стало мучительно больно...
“Жить надо так, чтобы не было мучительно больно!..” — подумал Ван Ваныч и помер...
Врачи его воскресили, но упрямый Ван Ваныч опять помер. Медицина им так заинтересовалась, что теперь Ван Ваныч умирает и воскресает ежесекундно. И нет в этом ни цели, ни смысла, потому что и жить и умирать ему мучительно больно…
Ван Ваныч никогда не терял чувства юмора, не потерял его ни разу и на собственных похоронах...
Случалось, сидит себе на облачке, смотрит вниз и хихикает. Но никто его уже не слышит. Кроме Господа, который слыхивал и не такое...
Хотя бы о том же Ван Ваныче, который решил однажды покончить самоубийством... И двадцать лет пил сероуглерод. И синильную кислоту...
И очень окреп. И вышел на пенсию...
И теперь пьёт самогон. И закусывает нитратами...
И здоровеет не по дням, а по часам.
И того же всем нам желает!
И тому же Вить Витичу, который кк и положенно интеллигенту, ответствует:
«Меня, разлюбезный Ван Ваныч, очень тронула твоя забота о моём здоровье, тем более, что недели две я тут помирал просто, а потом всё же с трудом выкарабкался и снова засел за компьютер — вчера вот сочинил нечто головоломное, боюсь, что никому не нужное, о том, как беседовали скифы с Геродотом, и что, не понимая друг друга, думали о собеседниках. Сегодня ещё предстоит поведать о том, как скифы разделывались с вероотступниками — там целая история.
Вот, а когда начинает происходить со мной нечто доселе небывалое, — буквально болят мозги, то отправляюсь в странствия по Москве, которые заменяют мне твои очистительные запои.
Последний раз был проливной зимний ливень, когда я оказался в узкой улочке-трубе, по которой, как поршень в насосе — в притирку, перли машины, прижимая и чуть не размазывая меня в моём всепогодном старческом плаще к кирпичным стенкам.