Другой была реакция в России на мой арест. Глава МИД Сергей Лавров сразу же заявил, что «Вышинского на Украине арестовали только за то, что он выполнял свои профессиональные обязанности».
Затем появилось сообщение: «В Кремле считают, что арестованный глава «РИА Новости — Украина» Кирилл Вышинский должен быть незамедлительно освобождён, поскольку его арест является нарушением всех международных норм». Об этом заявил пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков в ответ на вопрос украинского журналиста, почему Москва не хочет обменять Вышинского на украинского журналиста Романа Сущенко, приговорённого в России к 12 годам колонии за шпионаж: «Потому что мы считаем, что Вышинский должен быть незамедлительно освобожден. Это не тема для каких-то обменов, это непосредственное нарушение вообще всех международных правил». Он добавил, что арест Вышинского является нарушением принципа свободы прессы, так как «фактически его арестовали за журналистскую деятельность».
Так я стал знаменитостью — моё имя попало в ленты новостей. Вокруг меня закручивалась колоссальная и многоходовая интрига, смысла которой сразу после ареста я еще никак не мог понимать. А сам я в это время сидел в украинской тюрьме в Херсоне.
Есть старое правило — если вы хотите, чтобы главная мысль сказанного осталась в памяти, обязательно закончите ею свой текст или выступление. Что-то в духе: «Карфаген должен быть разрушен!» — так один из римских сенаторов заканчивал все свои тексты. Для него это было важным… Я против любых разрушений. Для меня важно в этой книге рассказать, как журналиста, да что там журналиста — обычного человека выдавила из привычной жизни неуемная жажда власти украинских политиков…
Глава 2
На первом заседании Херсонского горсуда, куда я попал на второй день после задержания, меня не отпускало ощущение: сейчас всё закончится. Самое большее — минут 15 поговорим и разойдёмся. Настроение было романтическое, даже приподнятое. Меня в наручниках вводят в зал суда, вокруг множество моих коллег-журналистов. Щёлкают затворы фотоаппаратов, сверкают вспышки, на меня смотрят объективы кинокамер. Вижу знакомые лица — люди, с которыми я часто работал, кто-то даже делал репортажи по моим заказам.
И вот теперь они видят меня в наручниках, под конвоем, в окружении адвокатов. Прокурор бормочет что-то невнятное. Я заготовил речь — был уверен, что сейчас убедительно выступлю, опровергну весь этот бред, что написали следователи в обвинительном заключении, и судья, конечно же, меня отпустит.
Пришёл мой черёд выступать, и весь романтический настрой растаял, как туман. Я увидел абсолютно безразличные, холодные глаза судьи. Хотя слушал он внимательно, не перебивая. Я всё равно постарался как можно убедительнее высказать свою позицию — глупо лишать свободы за то, что мы публиковали на сайте статьи людей с различными точками зрения. Это немыслимо в любом правовом государстве! Судья вежливо поинтересовался, закончил ли я, не желаю ли что-нибудь добавить к сказанному. И перечеркнул все мои надежды своим решением — лишение свободы на 60 дней.
И вот я в херсонской тюрьме. До сих пор мои представления о жизни «за забором» были в основном книжными или киношными. Лишь однажды, в конце 1990-х, мне довелось побывать в днепропетровской тюрьме, такой же старой, как в Херсоне, тоже построенной в екатерининские времена. Я снимал там сюжет, как «сидельцы» голосуют на выборах — четыре часа работы, и я снова был за воротами тюрьмы.
Теперь я попал в тюрьму надолго. Но в Херсоне мне быстро стало понятно, что ко мне относятся, как к нетипичному заключённому — «на въезде» со мной лично поговорил начальник оперчасти. Сказал, что меня «не стоит смешивать с общей массой», и я буду помещён в камеру для бывших сотрудников силовых структур, буду сидеть с «бээсниками» Так я попал в не совсем обычную камеру. В ней в тот момент было всего пять человек (в других по десятку и больше), и условия, как мне сказали, были лучше.
Честно говоря, я был так растерян, что забыл поздороваться, входя в камеру. Сделал несколько шагов, меня окликнули: «Нужно вымыть обувь». В камере было такое правило — заходя, мыть обувь в закутке у туалета, потом переобуваться и проходить. «Подожди, сейчас придёт старший, он с тобой поговорит», — я сел, чувствуя, что меня внимательно изучают. Уже потом старший сказал, что в камере меня ждали второй день, поскольку в каком-то смысле она была «блатной»: бытовые условия были лучше, контингент приличнее, народу немного, и именно сюда приводили представителей всяких гуманитарных организаций — ООН, Красного Креста и так далее. Так можно было безбоязненно содержать тех, кто под «особым вниманием общественности».