При виде этой колонки у Веры всегда теперь сжималось сердце. В начале лета Сережка колмогоровский, убегая от ребят — чего-то там не поделилось, тайменями, видать, мерились, — в пылу погони врезался в нее со всей дури, даже не помнит как. Нос сломал, рухнул рядом без сознания. Когда она прибежала, еще не очнулся: лежал в луже крови — так ей запомнилось, — бледный, растерзанный.
Завидев издалека хвост галдящей очереди, Рогова сразу позабыла и о Сереже, и о жаре. Дернулась зайти со двора, но без директора лучше идти напролом — так отдадут. При ее приближении очередь замолчала, хмуро здоровались; может, и скривился кто, да ей дела нет.
— Сказали не занимать, — робко запустили между лопаток.
Выжидательно и спокойно смотрела на громкую Аню Иващенко, сдерживающую очередь в дверях — один вышел, один зашел, только так будет, штук тридцать, говорят, осталось. Иващенко посторонилась неохотно, матюгнулась за Вериной спиной, негромко, но Вера слышала.
В узеньких “Тканях” не протолкнуться. И хотя Роговой, пробираясь к прилавку, пришлось пару раз поработать локтями, все расступались, узнав ее, замолкали, глотая брань, шипели вслед, здесь уже никто не поздоровался. Зубной врач Рубина, обхватив накрепко куртку-мечту, пыталась вытолкнуться задом из толпы, счастливо огрызалась напоследок. Следующей в очереди была Нина. Качалась над прилавком — сзади напирали, — потная, веселая, дула себе на челку, зажав в кулаке сложенные вдвое купюры. Она удивилась внезапной Роговой. Молча посмотрела на нее, чуть отвалилась от прилавка, пропуская.
— Встаньте там кто-нибудь. Не пускайте без очереди, — тоскливо завывали от дверей.
Три добровольца-контролера сомкнулись полукругом за Верой и Ниной.
Пока продавщица искала нужный Роговой размер, а потом меняла цвет на “немаркий”, все сдержанно помалкивали. Только где-то сзади гудели, конечно. Она старалась не слышать, сосредоточившись на атаке. Старая Савелиха, однако, не выдержала, вывалилась из-за Нининой спины к прилавку, чуть ли не легла на потемневший деревянный метр:
— Каким ветром-то, Вер? Тебе же домой всё приносят. По людям стосковалась, что ль?
Рогова не шелохнулась. Глядя продавщице прямо в переносицу, твердо произнесла:
— Мне еще 38-й.
Ах, как они рассвирепели! Передавали по цепочке ее слова тем, кто не слышал. Со всех сторон полетели мат и угрозы. Три контролера в кружок орали, солидарные со всеми, но к прилавку, слава господи, никого не подпускали.
Савелиха, стараясь прорвать оборону и добраться до оборзевшей Роговой, тяжело зависала на их сцепленных руках:
— Хер тебе, а не 38-й.
— Вера, по одной в руки, — на что-то надеясь, бормотала у виска Нина.
Но Рогова была готова к взрыву, потому и не тратилась силами ни на старую Савелиху, ни на благодарность Нине.
— Ты чё? Оглохла? — спокойно спросила у молоденькой продавщицы.
Та, пометавшись косенькими глазами по сторонам, толкнула к ней второй шуршащий пакет, пыталась побыстрее рассчитаться.
— Люди добрые, так оно вон в чем дело, — завопила вдруг отчаянно Савелиха. — Вы чё, забыли? Она же у нас не как мы, она же начальство!
Савелиха забыла качаться на руках контролеров и со значением задрала вверх кривой темный палец.
Вера мотнула головой, не понимая, отчего так грянуло хохотом со всех сторон. Как будто они догадались, что две японские прекрасные куртки у нее навсегда, уже точно никому не достанутся, и решили искупать, утопить ее напоследок в этом диком радостном вопле, где все они были заодно, веселые, дружные, команда, а она, она совсем одна... только горны и барабаны в темной вожатской.