Не желая завязывать спор, Гарри не отвечал. Он снял пластинку с проигрывателя и поставил вместо нее песни Шуберта в исполнении Лотты Леман. Ее, сцепив на груди замком пальцы-обрубки, Билл слушал с удовлетворением.
— Ничего себе хмырь этот Шуберт, — сказал он, когда все песни были пропеты. Затем встал, вытянул руки, пошевелил пальцами и зевнул. С печальным видом оглядел свое лицо в зеркале Лессера и ушел.
— Черт возьми, приятель, — сказал он на следующий день, — как вам удается столько ишачить?
— Неизменные шесть часов ежедневно, — ответил писатель. — Я уже много лет так работаю.
— Мне-то казалось, больше десяти. Да, сэр, глядя на вас, я подумал: он работает не меньше десяти часов. Сам я пишу сейчас около семи часов в день и едва успеваю подтереть жопу. Худо то, что мне не хочется делать ничего другого, только бы сидеть и писать. Меня от этого страх берет.
Лессер сказал, что не советовал бы ему столько работать. Писатель должен найти свой собственный ритм.
— Пусть никто не говорит мне о ритме.
— Возможно, вам было бы более удобно работать по собственному расписанию, кончать в полдень.
— Не нравится мне ваш совет кончать как раз в то время, когда я только настраиваюсь начинать.
Во влажных глазах Билла отражались окна.
— У вас необязательно должен быть тот же рабочий режим, что у меня, — вот все, что я хотел сказать.
— Хотелось бы мне знать, — сказал Билл, — что вы получаете от жизни, кроме писательства? Что вы делаете со своим естеством, приятель? Что вы делаете своим причиндалом, тем, что из плоти? У вас что, нет бабы и вы обходитесь кулаком?
Лессер ответил, что и он время от времени получает от жизни свое. — Иногда бывают приятные сюрпризы.
— Я не говорю о сюрпризах. Я говорю о жизни. Какие у вас развлечения, кроме шахмат и гимнастики?
Лессер признал, что их меньше, чем должно было бы быть. Он надеется на лучшее, как только закончит книгу.
— С приличным авансом я, пожалуй, мог бы прожить с год в Лондоне или Париже. Но перво-наперво мне надо делать работу, которую я должен делать как художник, то есть реализовать возможности, заложенные в моей книге.
— Вы говорите и поступаете, словно какой-нибудь священник или гребаный раввин. Почему вы относитесь к писательству так серьезно?
— А разве вы относитесь к нему несерьезно?
— Вы носитесь с ним так, что скоро вгоните меня в могилу, приятель. — Билл сорвался на крик. — Вы изговняли и сглазили всю радость, которую я получал от писательства.
В ту ночь он затащил к себе в квартиру комковатый, в разводах мочи матрас, чтобы переспать на нем, если заработается допоздна.
*
А вот Лессер развлекается в Гарлеме.
Он пригласил Вилли в ресторан отведать негритянской кухни: ребрышки с капустой, пирог с начинкой из сладкого картофеля, но негр сказал, что это совершенно исключено, поэтому Лессер один спустился, как на парашюте, в Гарлем.
Он видит себя шагающим по Восьмой над Сто тридцать пятой, чувствуя, как его сносит в верхнюю часть города по широкому темному морю, место это кишит многочисленными суденышками с яркими парусами и пестроцветными птицами, неграми и негритянками всех форм и оттенков. Так или иначе, он тихо-мирно шагает вперед без единой мысли о своем письменном столе, влюбленный в зрелища и звуки, в теплый и солнечный день этого маленького экзотического городка, и ждет кого-то, чернокожего собрата или хорошенькую цыпку, старого или молодого, чтобы сказать, как некогда говаривали люди в не столь давнем прошлом: «Мир, брат, мир тебе»; но никто не произносит этих слов, хотя эта вот толстая женщина в красном с ощипанным, раскрывшим мертвые глаза цыпленком в сетке хрипло смеется, когда Лессер, приподняв свою соломенную шляпу, желает ей мира и процветания в этом и в будущем году. Прочие прохожие не замечают его либо отпускают в адрес «приятеля» саркастические замечания:
Фигуряла.
Белый шпион.
Гольдберг собственной персоной.
Чужака и зовут не иначе как чужаком. Лессер, не признавая себя виновным, все-таки строит поспешные планы бегства.
И тут появляется Мэри Кеттлсмит в вязаной оранжевой мини-юбке, обнажающей ее красивые бедра; она, вальсируя, приближается к Лессеру в компании Сэма Клеменса, мужчины мефистофельского типа в ермолке и дашики[5]. Он хотя и выслушивает, склоня голову, все, что ему говорят, сам немногословен.
Вы развлекаетесь сегодня вечером? — дружески спрашивает Мэри Лессера.
Всю дорогу: расслабляешься, потом хорошо пишется. Когда слишком много и долго работаешь, становишься нервным.
Как насчет того, чтобы трахнуться с черной?
Я бы не возражал, говорит Гарри.
Покажите-ка, сколько у вас зелененьких.
Сэм кивает, серьезно и одобрительно.
Деньги? Лессер бледнеет. Я-то надеялся, меня пригласят из чистой дружбы и приязни.
Сэм со щелчком открывает свой восьмидюймовый пружинный нож в перламутровой оправе, и Лессер, сидя за своим письменным столом на Тридцать первой возле Третьей, отметает мечтания и вновь принимается выстраивать свои сиротливые предложения.
*
Хотя не прошло и часу, как Билл забрал свою пишущую машинку, чтобы стучать на ней еще один долгий день, Гарри услышал — почувствовал — пинок в дверь; дело было мрачным февральским утром, и писатель, проклиная судьбу, открыл ее, ожидая увидеть черную голову Билла, однако — ошибки быть не могло — большая нога, просунувшаяся в раствор двери, и холодные глаза, встретившие глаза Лессера, принадлежали бледнолицему Левеншпилю.
— Кто эта горилла в квартире Хольцгеймера? Кто-нибудь из ваших друзей?
— Какую гориллу вы имеете в виду?
— Не виляйте, Лессер, — пробурчал домовладелец. — Я обнаружил пишущую машинку в кухне на столе. И еще надкушенное яблоко и матрас в спальне, от него воняет мочой. Где он прячется?
Лессер широко открыл дверь.
Левеншпиль, упокоив свою мясистую руку на дверной раме, колебался.
— Я вам поверю, только скажите мне, кто этот сукин сын?
— Он то появляется, то исчезает. Не знаю толком, кто это.
— Вроде бы писатель. Я прочел пару страниц, которые он комкает и бросает на пол. В одной говорится о маленьком мальчике из Гарлема. Он что, цветной?
— Почем я знаю.
Левеншпиль скорчил гримасу.
— Кто бы он ни был, он посягает на частную собственность. Скажите ему, я возьму его за жопу и выброшу из дома.
Лессер сказал, что домовладелец посягает на время, отведенное для творчества.
Левеншпиль, по-прежнему держа ногу на пороге, смягчил интонацию.
— Как идет работа?
— Когда как, слишком много перерывов.
— А что, если я сделаю вам предложение в полторы тысячи долларов, Лессер? Возьмите их, это же чистое золото.
Лессер ответил, что подумает. Левеншпиль со вздохом убрал ногу.
— Не стану заново перечислять вам свои невзгоды.
— Не надо.
— Можете себе представить, что мне приходится выносить с тремя больными женщинами на шее, ведь вы же писатель, Лессер. Вы можете понять, какие мерзкие трюки выкидывает жизнь, такая вот йойше[6]. Христа ради, я не могу жить так дальше. Я не такой уж плохой человек. Умоляю вас.
— Я пишу так быстро, как только могу. Вы толкаете меня под руку, портите мне работу.
— Это ваше последнее слово?
— Последнего нет. Последнее я ищу, но не могу найти. А может, это на благо, хотелось бы мне знать?
— Скажите своему другу-негру, что я приду с полицейским. — Голос Левеншпиля звучал сурово.
— Скажите ему сами. — Лессер закрыл дверь.
Он ожидал гулкого удара кулаком, но вместо того услышал, как хлопнула противопожарная дверь. Он вышел в холл и прислушался. Тяжелая противопожарная дверь была приоткрыта, и было слышно, как шаркающие шаги домовладельца затихают на лестничной клетке.