Как Вам, наверное, известно из газет, весной у нас был установлен нэп. Не знаю, как это сказывается в Вашем Овидиополе, здесь это установление приняло формы весьма экзотичные. К лету Кузнецкий мост обрел совершенно дореволюционный вид: повсюду вывески частных магазинов, откуда-то вновь, как воскресли, возникли лихачи (мы-то думали, что всех лошадей съели при военном коммунизме, ан нет, кое-что осталось), богатая публика вечерами демонстрирует наряды… Но все это, увы, не про нас, более того, с особой резкостью указывает на наше новое нищенское положение.
Но вот что странно, что удивляет в самой себе. Смотрю на новую, советскую буржуазию – и ни на грош не завидую. Я вижу, что мы потеряли; как и Вы, я от рождения имела права на то, что подобрали с нашего возу эти дамочки и господа, но совершенно не жалею утраченного, не страдаю по нему. Новая эта буржуазия, которую моментально окрестили нэпманами, на десять голов ниже той, что была в мирные времена. Это в большинстве своем нувориши, выскочившие из массы мелких торговцев, приказчиков и запасливых мещан с городских окраин, которые заняли место исчезнувших навсегда подлинных виртуозов промышленности и торговли. Кстати, настоящие, большие заводы никакому Густаву Листу, Гужону или Рябушинским большевики не отдали, так что серьезной буржуазии у нас и не появится. А эти жадно хапают все, что плохо лежит, пускаются в смелые и бесперспективные авантюры, и все как-то спешно, алчно и при всем том с оглядкой, неверием в себя, в судорожной тревоге, что вот-вот придут и снова все отберут. Так же жадно и торопливо распутствуют, выглядит это чрезвычайно вульгарно и жалко. Как сказал мой коллега Голубков, утрачена культура разврата. Сначала восприняла его сентенцию как удачную остроту, но задумалась – а ведь действительно, разврат требует особой культуры, изыска, вкуса. Тот же Савва Мамонтов – потомок персонажей раннего Островского. Боюсь, что из новых буржуа ни Мамонтовых, ни Рябушинских не дождемся. Какая-то двусмысленность во всем.
Но мы созданы для повседневных трудов и в эту сторону, удовлетворив первоначальное любопытство, больше не заглядываем. Следуя Вашему давнишнему совету, с головой погрузилась в Гончарова, пишу для сборника ученых трудов кафедры литературы XIX в. статью о женских образах в «Обыкновенной истории». Диву даюсь, какой это был чуткий психолог, сколько вкуса и тонкости в его диалогах и ремарках. И почему болтливый Тургенев затмил его? Как мы все-таки равнодушны и неглубоки в своих пристрастиях, как доверчивы к общим местам… Хватаемся за общепринятое, сто лет назад высказанное лихим критиком мнение там, где надо самим думать и думать.
Но и засесть как следует за Гончарова не дают. Филология – наука бесплатная, во всяком случае, для меня. Я же получаю деньги за перепечатку безграмотных текстов с грузинским акцентом в наркомате по делам национальностей, и единственное благо от этого – освоила систему печатания десятью пальцами и теперь строчу, как пулемет. Страницы так и вылетают из каретки моего «Ундервуда». Атмосфера в наркомате скучная, разговоры мещанские, другие здесь и немыслимы – опасно. Я молчу, сдерживаюсь, а потом взрываюсь на домашних, казня себя, когда ночью они спят, а я сажусь за статью.
На днях по поручению кафедры делала сообщение в библиотеке Исторического музея. А сообщение вот на какую тему: «Князь Александр Барятинский в ранних кавказских рассказах и „Хаджи-Мурате“ Льва Толстого». Их внимание к князю объясняется тем, что основу книжного фонда составляет богатейшая личная библиотека, завещанная музею Барятинским. Готовясь к выступлению, обнаружила, что молодой Толстой, как Николай Ростов в императора, влюбился в этого красивого, изящного генерала, к тому же лермонтовского однокашника по Школе гвардейских подпрапорщиков. И с тою же силой, с какой был влюблен в юные годы, обрушился на несчастного Барятинского, когда в почтенном возрасте писал «Хаджи-Мурата»: один персонаж в одном и том же эпизоде, а как по-разному написан одною и тою же авторской рукой! Учитывая аудиторию, говорила больше о Толстом, о его эволюции и пристрастиях непосредственно эмоциональных (в «Набеге») и пристрастиях головных, от идеи. Все-таки при всем мастерстве зрелого Толстого в юношеском чувстве больше искренности, и она побеждает мастерство. Хотя я вполне допускаю, что не совсем права, пристрастна сама и отдаю дань мимолетному чувству симпатии к давно покойному князю Барятинскому. Я тоже слегка влюбилась в него, хотя, по сообщениям музейных историков, был Александр Иванович личностью малоприятной – мастер светских и карьерных интриг и отнюдь не либерал. Но судили они не о молодом генерале, командире Куринского полка, а о фельдмаршале, наместнике императора на Кавказе. А с возрастом и чинами человек, как известно, подлеет, и исключения в этом правиле крайне редки. Кстати, и Толстой в «Хаджи-Мурате» писал молодого генерала, не упуская из виду его дальнейшей карьеры и соответственной ей нравственной эволюции.