Дядя Гриша замолчал.
— Главное в жизни не терять себя. Я не знаю, понимаешь ли ты это, хотелось бы думать, что понимаешь. — Дядя Гриша надолго замолчал, задумчиво глядя в окно, молчал и я, поскольку говорить было не о чем.
— Было время, когда я себя потерял. Поверь, это очень страшно и можно легко сгинуть и в прямом, и в переносном смыслах, — чуть охрипшим голосом проговорил дядя Гриша и опять замолчал, наверное, погрузился в воспоминания, но вскоре опять заговорил.
— На войну я попал почти таким же, как ты, пацаном, даже внешне был на тебя похож, только немного старше. Наша часть отступала, да какой там отступала, бежала, тогда все вокруг бежало. Немцы обошли нас со всех сторон и устремились на Киев, мы их не интересовали. Страшное дело — бегство. Есть было нечего. Мы, вчерашние пацаны, с винтовками без патронов шли на восток, к своим, и направление нам указывали немецкие самолеты. Шли, шли и пришли. На рассвете небольшая роща, в которой мы укрылись на ночь, была окружена фашистами. Прозвучали длинные автоматные очереди и по репродуктору на чистом русском языке нам предложили сдаться, обещали оставить в живых. И как тут не сдаться, на сорок человек ни одного патрона. Как сейчас помню этот момент, очень хотелось жить.
Потом были лагеря, вначале временный в помещении бывшего коровника, в котором, судя по запаху, совсем еще недавно держали скотину, а потом более-менее капитальный, его мы под руководством немцев построили сами для себя. Наш лагерь находился глубоко в тылу, сюда не долетали звуки войны, было тихо и спокойно, кормили нас плохо, но от голода никто не умирал. Лагерь находился недалеко от карьера, собственно, он и был создан, как источник рабочей силы и вся его жизнь была подчинена рабочему ритму карьера: работа, еда, сон и опять работа… И эта размеренность убаюкивала, отупляла, ничто другое нас не интересовало и вообще после работы не оставалось ни желаний, ни сил. Так продолжалось недолго. Среди пленных оказался политрук, он был ранен и в плен попал, будучи без сознания. Солдаты его части ухаживали за ним, как за родным, замаскировали офицерские признаки форменной одежды, поменяли хромовые сапоги на солдатские кирзачи, умудрялись находить для него какую-то еду, короче, вскоре этот офицер выздоровел и стал сколачивать вокруг себя лагерное подполье, ядро которого составили младшие офицеры, сержанты и другие коммунисты. Со временем им удалось установить связь с городским подпольем и в лагерь стали проникать листовки, из которых становилось ясно, что война еще не окончена, что где-то идут бои и Красная Армия хоть и не наступает, но оказывает серьезное сопротивление. Узнали, что в Киеве немцы, но Москва держится и сдаваться не собирается. Под руководством политрука, можно сказать, прямо под носом у фрицев создавалась настоящая воинская часть, а точнее, формировался батальон, хотя и без оружия, но со структурой, строгой воинской дисциплиной и уставом.
Основная задача батальона — вырваться из плена и двигаться на восток для соединения с частями Красной Армии. Собственно, так и произошло. В ночь на двадцать третье февраля городское подполье устроило отвлекающий маневр, взорвали пожарную каланчу, и пока немцы разбирались, что к чему, лагерный батальон легко разоружил охрану и в полном составе ушел по ранее разработанному маршруту. Как-то так получилось, что за нами никто не погнался, и через две недели мы перешли линию фронта, попали в руки НКВД и нас поместили в лагерь. Нужно сказать в этом лагере условия жизни и питание, были намного хуже, чем в немецком. Здесь нас не гоняли на работы, а по нескольку раз в день вызывали на допросы, проверяли благонадежность и выявляли шпионов. Большую часть батальона во главе с политруком отправили в Сибирь, а таких пацанов, как я — в тыл на переподготовку, а затем распределили по разным частям и на фронт. На фронте отношение к нам было особое, примерно такое, как к штрафникам, т. е. «до первой крови» нас не поощряли, и мы оставались отверженными, но из госпиталей распределяли по частям на общих основаниях, считалось, что мы искупили свою вину кровью. За всю войну у меня кроме «первой крови» было еще четыре, а потом — пятое ранение, самое тяжелое, после которого меня комиссовали и отправили на родину, но до родины я не доехал, на крупной узловой станции меня сняли с поезда, как потом оказалось, причиной ареста был — мой немецкий плен. В результате короткого разбирательства меня исключили из партии, лишили звания, а я к этому времени ходил в старлеях, хотя и не имел военного образования. Не помогли ни награды, ни шрамы, ни благодарности, осудили и повезли меня в Сибирь. Хочу тебе сказать, что это был самый трудный этап в моей жизни, безответный вопрос «За что?» не давал покоя ни днем, ни ночью, но я твердо знал: наступит время и все встанет на свои места. Надо было ждать и просто выжить, что я и сделал, и примечательно, не озлобился, по-прежнему считал себя коммунистом и продолжал мечтать о новой жизни и светлом будущем, куда нас вела наша Коммунистическая партия, под руководством товарища Сталина.