— Садись! — А когда я уселся, наверное, с учетом прошедшего времени Дод спросил:
— Налить вина, у меня есть еще стакан? И услышав утвердительный ответ, удивленно посмотрел на меня, достал стакан, протянул его со словами:
— Наливай сам, сколько хочешь.
— Да ну тебя, Дод, я пошутил и по-прежнему не пью.
Дод улыбнулся:
— Ну раз так, тогда рассказывай про свою жизнь, мы почти полгода не виделись, а в твоем возрасте это очень даже солидный срок, наверное, много событий произошло. Внешне ты возмужал, окреп и, поди, дамой сердца обзавелся? В твоем возрасте эти первые романтические события в самый раз, потом всю жизнь со сладкой тоской вспоминать будешь, особенно в старости.
Дод с легкой улыбкой посмотрел мне в лицо и, видимо, что-то на нем прочел:
— Э-э! Друг мой, видать, что-то в этой жизни пошло не так, или я ошибаюсь? — спросил он.
Я молчал, глядя перед собой.
— Ну да ладно, об этом в другой раз, под настроение.
Дод отхлебнул из стакана.
— Зачем же в другой раз, все гораздо прозаичнее, вместо романтической дамы сердца была взрослая женщина, которая в итоге наградила меня гонореей.
Дод отпил вино, достал из пачки папиросу, долго молча разминал ее и закурив спросил:
— Ну и что, жизнь дала трещину, судьба раком стала?
— Да нет, но стала другой.
— Ну, это естественно, а что с женщиной, возненавидел?
— Нет, просто я ее удалил из своей жизни, и она ушла из нее, что называется, от греха подальше, вот и все. Впрочем, эта тема для меня хотя безболезненна, но неприятна, лучше расскажи о себе, ведь я о тебе практически ничего не знаю, есть ли у тебя семья, где ты живешь, чем занимаешься, короче, не знаю ничего.
— Ох, не люблю я это делать, но ладно, слушай. Родился и вырос в Ленинграде. Война меня застала студентом-первокурсником Художественного института, больше известного как Санкт-Петербургская академия художеств. О войне я говорить не буду, не люблю, скажу только, что, окончил я ее досрочно лейтенантом, а потом был комиссован по ранению и на этом моей военной карьере и карьере несостоявшегося из-за искалеченной руки художника пришел конец, собственно, толком не начавшись. Ленинградский наш дом разбомбили и пришлось искать пристанище, благо, помогли эстонские родственники со стороны матери, и я обосновался в доставшемся мне по наследству небольшом домике в небольшом эстонском городишке с красивым названием Вильянди. Там же я обзавелся семьей, трудовой биографией и впоследствии стал пенсионером. Единственная дочь вышла замуж за итальянского коммуниста и сейчас живет своей семьей с мужем и двумя моими внучками в Канаде. Внучек я не видел вообще, только на фотографиях, почему-то очень сложно им приехать ко мне в гости, а мне к ним. У моей жены, тоже Ленинградки, было слабое здоровье, к тому же подорванное блокадой, и она уже почти пять лет как умерла. Сейчас я живу в Вильянди один. Собственно, живу не круглый год, на лето приезжаю сюда, к своему фронтовому другу, живу у него и каждый вечер стараюсь приходить сюда, так сказать, на этюды. Желание рисовать с годами не пропало, а даже наоборот, и больше всего я люблю рисовать это небо, и ты понимаешь почему. Каждый год я жду, когда смогу сюда приехать, и, собственно, этим живу. Друзей у меня мало, а точнее всего один по имени Евгений, так вот он настоящий поэт, профессиональный, живет в Москве, иногда проведывает меня здесь или в Эстонии. Надеюсь, что он вскорости сюда приедет, обещал, я вас обязательно познакомлю, думаю, для тебя это будет очень полезно. Вот, собственно, и вся моя жизнь одним абзацем на полстраницы не слишком убористого текста.
Я невольно улыбаясь спросил:
— Ладно, скажи мне, что ты делаешь со своими картинами, те, которые я видел, ты безжалостно уничтожал, едва успев написать, с остальными ты поступаешь так же?
— В основном, да, но иногда что-то оставляю, да и то ненадолго, либо дарю, либо продаю, но последнее бывает крайне редко и то благодаря Женьке.
— А как ты решаешь, дарить картину или продать?
Дод задумался, отпил вина и произнес:
— Любая моя картина — это одно из двух: или монолог, или диалог. Так вот, картина-монолог — это то, что я пишу исключительно для себя. В ней я пытаюсь отразить свои мысли, тревоги, ожидания, то, что волнует или занимает меня именно в это время. Другими словами, картины-монологи — это мой дневник, я их храню повернутыми лицом к стене, иногда пересматриваю и со временем некоторые из них меня начинают раздражать. Вот тогда я эти картины ликвидирую — счищаю, смываю и использую, как холст. Как ты уже понял, картины-монологи я не продаю и никому не дарю, и мало кому показываю. Другое дело диалоги. Я изначально пишу такую картину для кого-то, т. е. пытаюсь в ней выразить свое послание конкретному человеку, делюсь увиденным, мыслями или чувствами. Обычно я ее пишу на одном дыхании, а потом дарю ее этому конкретному человеку. Очень редко пишу иные картины, не диалоги и не монологи, это картины безадресные, в них я просто фиксирую свое видение, свое отношение к изображаемому, своими переживаниями. Эти картины я не люблю писать, но почему-то пишу, не храню и не дарю, чаще я их уничтожаю, практически, сразу же после написания, но иногда, очень редко, они идут на продажу. Конечно, идут не сами. Я лично продавать не умею, а вот Женька это делает с удовольствием, он вывозит их за границу, выставляет в салонах и там их покупают. Для меня остается загадкой, кому они вообще нужны, но, кстати, платят за них немалые деньги.