— И много картин продал?
— Нет, три или четыре штуки, а помню только последнюю и то, наверное, из-за названия. Женька убедил назвать ее «Красная осень», на самом деле на ней нет осени, и тем более красной, но вот что интересно, если на нее долго смотреть, то мало того, что название становиться нечуждым, так еще оно кажется единственно правильным. Ну все, хватит зазря болтать, кажись, начинается.
Небо ожило, красочные волны, как круги на воде, стали разбегаться в разные стороны, раскачивая небосвод, дробя его на мелкие неповторимые частички. Возникло ощущение что каждая частичка живет своей, но при этом связанной с другими частичками жизнью. Частички кружились в красивых танцах, мчались наперегонки или просто порхали, как бабочки. Иногда они, как по команде, сближались друг с другом, образуя переливающийся всеми мыслимыми цветами и оттенками шар, который едва образовавшись, беззвучно взрывался, озаряя небосвод волшебным салютом. Описать словами происходящее просто невозможно.
Обычно, когда такая феерия заканчивалась, я сравнивал увиденное мной с изображением на холсте у Дода и это всегда было нечто другое, мало похожее на то, что видел я, и не потому, что Дод не смог точно передать увиденное. Вначале я не понимал этих расхождений, иногда мне казалось, что увиденная мной картина неба намного прекраснее, чем у Дода, а иногда наоборот. Особенно меня удручал его каждый раз один и тот же вопрос: «Ну как? По-моему, мне удалось понять и схватить за хвост суть?»
Я молча недоумевал, а однажды мне вдруг стало ясно, что мы с Додом видим два разных неба, у каждого оно свое. Иногда перед самым концом представления, я видел на небе ангельские изображения Марины-шахтерского дитя. Эти изображения были разными, а особенно отличались выражения ее глаз, лица, не всегда они выражали радость и восторг иногда я видел в них огорчение и понимал, что это из-за меня. Очень быстро я установил связь со своим душевным состоянием и с результатами своих последних творений, чем они были удачнее, тем радостнее являлся лик моего ангела.
Со временем я стал принимать участие в небесных картинах, точнее научился влиять на образ моего ангела. Все оказалось просто: чем правильнее был прожит мной день, тем чудеснее была вечерняя картина, тем счастливее выражение личика моего ангела. И наоборот, всякое мое внутреннее несогласие с самим собой, ложь, грубость, лень и другие негативные проявления моей сути ухудшали небесную картину, краски тускнели, изображение становилось нечетким, как бы подернутым дымкой, и главное мой ангел отстранялся от меня, смотрел с укоризной, а на глазах у него появлялись слезы.
Как правило, после захода солнца, когда заканчивалась глеевская фантасмагория, Дод внимательно рассматривал нарисованную картину, иногда долго, а чаще нет, а затем решительно уничтожал написанное. Только иногда, я видел это два или три раза за все время, он молча упаковывал картину в ящик-мольберт нетронутой. Мне всегда было горько смотреть, как он расправляется с очередным творением, мне они казались совершенными. Однажды я не выдержал и спросил:
— Зачем ты это делаешь? Они же прекрасны. Пусть что-то в них тебя не устраивает, так ведь можно исправить или переделать, а ты их убиваешь. Зачем?
Дод долго смотрел на меня, затем пожал плечами и тихо произнес:
— Не знаю. Наверное, так надо.
Мне очень хотелось иметь у себя хотя бы одну такую картину, но Дод не предлагал, а я стеснялся попросить. Так и получилось, что у меня нет его работ, ни одной.