Каждый вечер на глее оканчивался одинаково. Дод протирал кисти и складывал их в ящик, туда же собирал тюбики красок и какие-то свои инструменты, при этом не торопясь допивал вино, и мы разговаривали, точнее, чаще всего он задавал мне вопросы, а я отвечал, потом мы спускались вниз, Дод уезжал, а я шел домой. я очень любил эти вечерние беседы. Однажды Дод спросил:
— Ты совсем не говоришь о поэзии. Перестал писать?
— Нет, наоборот, много пишу особенно хорошо пишется после глея, наверное, отчасти это причина, почему меня сюда тянет.
Дод задумчиво посмотрел на меня:
— Я понимаю, что мы видим разное и то, что вижу я пытаюсь перенести на холст, а что видишь ты, я не знаю, хотя мне очень интересно.
Я молча пожал плечами.
— Не хочешь говорить?
— Я просто не сумею выразить это словами, может, когда-нибудь напишу, но сейчас не готов.
Мы замолчали, потом Дод попросил:
— Прочти что-нибудь свое, сдаётся, ты мне обещал.
— Ладно, слушай.
Я к этому давно готовился, не было подходящего случая, подобрал стихотворение, на мой взгляд, достаточно зрелое по содержанию, а в его поэтических достоинствах я не сомневался. Это было стихотворение о Сталине, написанное мной после развенчания культа личности. В стихотворении говорилось о моем отношении к этому, как я только потом понял, выдающемуся человеку, сыгравшему значительную роль в судьбах не только российского народа, но и всего человечества. А тогда я о Сталине думал, как о преступнике, виновном в смерти сотен тысяч, в основном, ни в чем неповинных людей, и что характерно, относился я к нему шутовски, как бы панибратски и покровительственно, без страха, как к умершему некогда грозному тигру, которого можно дергать и за хвост, и за усы. Начиналось стихотворение словами: «Нет, был усатый обаяшка». Я прочел весь текст с чувством собственной значимости и умолк, ожидая реакции в превосходных степенях. Дод молчал. Слегка подрагивающие пальцы, державшие дымящуюся папиросу, выдавали его сдерживаемое волнение. Пауза затянулась. Я был в недоумении. Дод явно подбирал слова, и судя по всему, не знал, с чего начать. Наконец откашлявшись, не глядя на меня, хрипловатым голосом он произнес:
— Ты читал, а я вспоминал свою прошлую жизнь, и не только свою, но и моих товарищей, моих фронтовых друзей, многие из которых не дожили не то что до сегодняшнего дня, но даже до Победы. Для всех нас «Сталин» означало не только имя конкретного человека-вождя, нет, это была новая невиданная доселе жизнь справедливая для всех трудящихся, жизнь в которую мы искренне верили, за которую готовы были платить любую цену, вплоть до собственной жизни. А когда шли в бой, из которого многие знали, что не вернутся, мы шли со словами: «За Родину, за Сталина!» Я говорю «мы», потому что эти слова я сам кричал всем сердцем, кричал несколько раз и с этими словами однажды упал подкошенный пулеметной очередью. И я хочу, чтобы ты поверил и понял, если бы сейчас я вернулся туда, все повторилось бы, как тогда, и кричал бы, и был бы подкошен… Мне трудно оценивать поэтическую сторону твоего стихотворения, но твой «обаяшка» для меня, как сигнал: «нас всех ведут не туда и изменить этот обреченный неправильный путь, исправить мы уже не сможем никогда.
Я молча слушал этот, как мне тогда казалось, простенький по смыслу монолог человека, прожившего, по-видимому, неправильную жизнь преклонявшись перед ложными идеалами, и теперь неосознанно оправдывающегося перед самим собой, не признавая свои заблуждения. Я не стал ни спорить, ни возражать, мне было искренне жаль этого очень хорошего человека. Прошли годы, и я понял, что заблуждающимся был я, а не он, и с неправильным путем я тоже разобрался. Потом это свое сталинское стихотворение я старался забыть, но оно не забывалось, давало о себе знать. Уже давно ушел в мир иной Дод, а мне по-прежнему стыдно перед ним за своего «обаяшку». В тот вечер с глея мы спускались молча, я про себя продолжал диалог, находил все новые и новые весомые аргументы, о вот о чем думал Дод, я не знал. Расстались холодно, казалось стали дальше друг от друга. Впрочем, в дальнейшем мы никогда не обращались к теме Сталина.
На следующий вечер Дод поинтересовался моими планами после окончания школы, я ответил, что буду поступать в горный техникум. Дод искренне удивился.
— Как же так? А поэзия? Я уверен был, что ты будешь поступать в Литературный институт.
— А зачем? — спросил я, хотя заранее знал ответ.
— А ты, наверное, считаешь, что поэту нечему учиться? — вопросом на вопрос ответил Дод.
— Я считаю, что поэт должен чувствовать жизнь и не просто понимать, а, пропуская ее через себя, переосмысливать ее сердцем, а вопросы теории и практики стихосложения для настоящего поэта имеют третьестепенное значение. Главное, передать словами голос души, а поэтикой и другими литературными дисциплинами пусть занимаются ученые и критики.