— Может, в него разок-другой?.. — нерешительно спросил младший.
— Огонь! — крикнул старший.
Тотчас по команде несколько камней засвистело вокруг Якуба, — один упал возле его головы, второй угодил в больную ногу. Якуб застонал от боли и присел на мусоре; увидев это, мальчики сразу удрали.
— Чего они хотят от меня?.. Что я им сделал?.. — пробормотал несчастный.
Не успел он еще найти ответ на этот вопрос, как услышал позади грубый голос:
— Ого! Опять ты здесь, пташка? Давно тебя не видали!
Якуб обернулся: перед ним стоял сильный и высокий человек, по виду дворник.
— Еще что-нибудь хочешь стащить? — продолжал незнакомец. — Недавно ты доски украл, а теперь опять появился, каналья?
— Я не крал досок, — прошептал Якуб.
— Ну как же, не крал, твой брат за тебя крал… Ишь ты, хитрая бестия!.. Вон отсюда!
Бедняга встал.
— Господи, чего вы от меня хотите?..
— Вон отсюда! — еще громче закричал дворник и, схватив Якуба за плечо, свирепо толкнул его на дорогу.
Только сейчас несчастный почувствовал, что нога у нею страшно болит, горит голова, а язык пересох от жажды. Ему хотелось есть, хотелось пить, хотелось прилечь и отдохнуть, но негде было. На углу пустынной немощеной улицы он увидел за грудой балок рыжего нищего в старой военной шинели, с перекинутой через плечо холщовой сумой. Сидя на земле, он что-то раскладывал на коленях и бормотал:
— Краюшка хлеба… за души Петра и Агаты. Хлеб совсем сухой… Три огурца — это чтоб бог дождик послал… Может, и пошлет?.. Три копейки за упокой усопших… Вечная память…
Якуб подошел ближе.
— Милостивый господин, пожалейте убого; о сироту… — затянул нищий, скорее по привычке, чем в надежде, что ему подадут.
Якуб остановился.
— Э-эх, дедушка… — промолвил он, — мне бы от вас что-нибудь получить.
— Вам? От меня?! — с изумлением вскричал нищий.
— Да вот же… Вы-то сегодня ели, а я нет.
— Вот тебе раз, не ели?.. Ну, так ешьте! Кто вам не велит? — проворчал нищий, торопливо пряча свои запасы.
— А если мне нечего есть?
— Заработайте. Вы думаете, теперь нищие такие же богачи, как бывало.
— Да уж конечно, хотел бы я заработать, только негде.
— Ого!.. Негде!.. Ну, так удавитесь.
— У меня и веревки нет.
— Так украдите, — сердито оборвал разговор нищий. — Я вам не брат и не сват, чего вы ко мне пристали?..
Все физические и моральные страдания, перенесенные несчастным Якубом, с новой силой ожили в нем. Ему казалось, что со всех сторон его подстерегают какие-то невидимые сети, какие-то орудия пытки, от которых ему хотелось бежать. Хотелось бежать от собственной кровоточащей, распухшей ноги, от головы, в которой стучали тысячи молотов, от вонзавшихся в сердце острыми гвоздями взглядов голодных детей, от попреков жены, падавших на него, как расплавленное олово, от всего, от всего на свете…
От этих мрачных видений его оторвал внезапный звон разбитого стекла и крики:
— Караул!.. Форточку разбили… Лови его… держи!..
Это он разбил форточку, это его велят ловить! Якуб оглянулся: отсюда было уже недалеко до дому; он повернул в свою улицу и, смешавшись с толпой прохожих, исчез в воротах.
Во дворе его остановил бондарь Мартин:
— Нечего вам торопиться домой. Манька куда-то пропала, так жена ваша пошла с мальчиком ее искать, а остальных детей заперла в комнате.
Якуб, не отвечая, бросился на лестницу, а с лестницы в чуланчик под крышей, где была протянута веревка для белья и лежала охапка соломы, на которой он обычно спал. Задыхаясь и дрожа от возбуждения, Якуб оперся о балку и в сильнейшей тревоге высунулся в слуховое окно, видимо чего-то ожидая.
Ждал он недолго; через несколько минут во двор вошел какой-то еврей в сопровождении женщины.
— Мартин, — окликнула женщина бондаря, — где тут у вас Якуб живет?
— А зачем он вам?
— Как зачем? — вмешался еврей. — Затем, чтобы заплатить за разбитое стекло…
— И это вы, Катажина, показали к нему дорогу? — спросил бондарь.
— Так это же не даром, — объяснил еврей, — она за это водку получит…
— А вы, Катажина, видать, и родного отца за рюмку водки продадите, — презрительно буркнул бондарь.
— Ну, что тут разговаривать, — прервал еврей, — показывайте дорогу, Катажина, мне некогда.
Пристыженная женщина молчала, украдкой поглядывая на слуховое окно, где в полумраке белело изможденное лицо Якуба.
— Ну, где он, Катажина?.. — не отставал еврей.
В эту минуту рука Якуба вскинулась над головой.
— Отвяжитесь вы от меня, — огрызнулась женщина.
Голова в слуховом окне резко закачалась, лицо исказилось судорогой.
— Убирайся прочь! — крикнул Мартин, подвигаясь к еврею. — Ты чего в чужом доме разошелся?..
Лицо Якуба, выглядывавшее из окна, посинело.
— Как это — убирайся?.. Что значит — убирайся?.. Караул!.. — орал обозлившийся еврей, и во дворе поднялся шум, утихший лишь с приходом Лейзера Сковронека.
Старый хозяин возместил убыток потерпевшему и велел ему уходить.
— Награди вас за это господь, — проговорил бондарь, снимая шапку. — Столько уж на них навалилось бед, что вчуже страшно делается. А теперь еще ребенок у них пропал.
— И ребенок найдется, — возразил хозяин, — и еще все будет хорошо. Я сегодня говорил про них одной монахине, так она сказала, что старика заберут в больницу, а детей в приют, и Якубовой дадут работу… Гут будет!
— Якуб! — закричал бондарь, подняв голову. — Спуститесь-ка вниз! — Он внезапно замолчал и с испугом добавил: — Что это с ним?
— Что это с ним? — сразу побледнев, повторил хозяин, глядя в слуховое окно.
В эту минуту в воротах показалась прачка с найденной девочкой, от усталости уснувшей у нее на руках; рядом бежал старший мальчик, усердно обкусывая внушительный ломоть хлеба, который быстро уменьшался.
Увидев хозяина, Якубова принялась его благодарить; но он нетерпеливо махнул рукой и пошел наверх; за ним последовали бондарь и прачка с детьми, а позади несколько зевак со двора.
У двери чуланчика хозяин остановился.
— Идите вы вперед, — сказал он бондарю.
Но и Мартин не решался войти; он заглянул в щель между досками — и в ужасе отшатнулся.
Якубова, ничего не подозревая, первая вошла в дверь, за ней потянулись зеваки.
— О, матерь божия! — вдруг вскрикнула женщина. — Да что же ты наделал, Якуб?!
— Дайте знать в полицию, — сказал кто-то. — Якуб удавился.
— Обрежьте веревку: может, он еще жив!
— Не трогайте, за это тюрьма!
Поднялся шум, суетня; в толпе, мгновенно нахлынувшей в коридор и на лестницу, слышались самые противоречивые суждения.
— Ай-яй… ай-яй… — причитал хозяин, дрожа всем телом. — Такой ужас, такой грех, такой срам! Почему он это сделал?.. Зачем он это сделал?.. Денег я с него за квартиру не брал… детям его помогал, к монахиням ради него пошел… а он повесился!.. Вот и делай людям добро… а они так тебе за это заплатят…
— Не сердитесь, пан Лейзер, — сказал не менее его взволнованный бондарь. — Не со зла он это сделал, а в уме повредился. Его и сам бог простит.
Так сетовали и скорбели добрые люди. А перед ними на веревке, привязанной к стропилам, висел труп Якуба. Бедная голова его поникла, но на посиневшем лице, искаженном безумием, ужасом и страданием, уже разливалось величавое спокойствие смерти.