К тому моменту, когда он просыпался, она уже сидела в своем гнезде.
Однажды он сам спел ей. Он был так горд собой, признавшись, что в детстве брал уроки вокала. Он показался ей ужасно милым. Она решила, что никогда не будет петь при нем.
Однажды, он улетел, и задержался чуть дольше. Птичка поняла, что больше не сможет жить без него.
Лес встрепенулся. Лес почуял неладное. Как это так? Прилетел какой-то заморский принц, и все, не поет больше наша птичка? И никто ей больше не нужен, ни пень трухлявый, ни ручеек вольный, ни звон колокольчиков. Не слышит она их больше. Нет ей до них никакого дела. Ей есть дело только до него.
А жизнь бежит. И уже никто не мешает лисице ловить зайца, и туман ровно стелется, и бобры, пусть не так слаженно да весело, строят свои хатки. И забыли все почти про птичку. А птичке все равно. Только бы он рядом был. А он – рядом. Он знает, как жить надо и ее учит. С трудом ей это учение дается.
Наконец, говорит он ей, что скучно ему здесь стало. Родственники у него есть, в другом лесу. Надо – к ним. Полетит он. Если она хочет, он ее с собой возьмет, как супругу законную. Два дня ей на размышление.
Да как же лететь то ей? Когда вот здесь мир весь ее, и пень, и туман, и колокольчики? Как же ей все это оставить?
– Тебе решать, – говорит он.
И не спится ей в эту ночь.
Ни свет, ни заря начинает она петь свою прощальную песню.
Лес замирает на миг. И скрипеть начинают сосны, и трава шелестит, и гулко звенят колокольчики. И проснувшимся зверям лесным не хочется в это утро вылезать из своих жилищ.
Долго поет она. Идет к нему. Теперь он все знает. Если не возьмет ее, такую певунью, в жены, что ж, она останется.
– Что решила? – чирикает он.
– Слышал ты?
– Что слышал?
– Утром пел кто-то, – упавшим голосом говорит она.
– Да нам-то что до того? Летишь ты со мной?
– Лечу.
Глава третья
А там все по-другому. Там куча их, и щебечут они и щебечут. Никуда от этого щебета не деться.
– Вернемся, – говорит она ему. Просит, умоляет. Он – ни в какую.
Ну что ж: здесь, так здесь, главное, что с ним, рядышком. А то, что жизнь – другая, ничего. Она привыкнет.
И привыкла и всему научилась. И гнездышко у них теперь – самое лучшее, и дом полон гостей, она и сама пощебечет, и их послушает. И родственники его на нее не нарадуются. Да и сама она им рада. Семья у неё теперь. И он рядом.
– И что ты в братце моём нашла? – спросила её как-то его сестрица, – неужто достойней никого не нашлось.
– А мне никто другой не нужен, – отвечала ей птичка.
Проснувшись утром, наводила она порядок в доме, и ждала его пробуждения. А уж как он просыпался, начинал свои пёрышки чистить, смотрела на него и думала о том, какая же всё-таки она счастливая.
– Что? – недоверчиво спрашивал он, замечая её взгляд.
– Ничего. Ничего, – смутившись, отвечала она.
Тут и птенчики у них появились: три мальчика и четыре девочки. Все разные, все любимые.
– Самый лучший папа у нас! – говорит она им, – Вон каких он нам червяков приносит!
Сама червяков не ест. И росой по утрам умывается.
А он злится. То, кажется ему, что слишком любезна она с другими. То внимания ему мало, и пытает он ее, по-прежнему ли он ей дорог.
А как же не дорог? Если бы не был дорог, разве было бы у них столько птенчиков? Он ей дороже всего на свете, дороже собственной песни.
И малютки все в него, серебристые, щебетливые. Хотела она их научить нектар пить. Да он, как узнал, расчирикался:
– Нечего из воробьев колибри делать!
Ну, нечего, так нечего. Спорить не стала.
А в нем недовольство все растет. Уж и родственники ему не милы: этот – болтливый, этот – сиротливый, а этот – неказист больно.
– Не будем больше их звать. Что нам с них, дармоедов, только хлеб жрут.
– Так ведь это родные! – удивляется она. Хоть и шумно ей порой от них, а все веселее. Свои ведь теперь, не чужие.
– Тебе меня, что ли не хватает? – взвизгнул-чирикнул он.
– Хватает.
– Вот и ладно. И с кумушками своими нечего с ветки на ветку скакать, да дела наши, мужские перемалывать!
– Да, что с тобой, милый?
– Вот тебе и что! Чтоб духу их больше здесь не было.
И стали они жить обособленно, своим домом. Только мать его, старая толстая воробьиха, прилетала теперь чаще и чирикала ему что-то на ушко.
Когда она улетала, становился он каким-то развязным и совсем уж грубым.
А потом он стал улетать. Говорил, что червяков поблизости не осталось уже, и он, мол, новые земли осваивает.
Она ждала, когда он вернется. Тосковала. Птенчиков растила.
Снилось ей иногда, что она в своем лесу, пьет воду, купается в чистой речушке и не смеет запеть.