– Куда? – глупо спросил Роман.
– На все четыре стороны! – ответил следователь и похлопал по папке. – Висяк! Вы вроде человек интеллигентный, могу сказать. Не для распространения, естественно. К тому же, может, что и подскажете, как сосед… Бывший. Во-первых, неизвестно, кто погибший. Даже фамилии нет. Просто Евгений Павлович. Документов никаких нет. В розыске не числится. Ваша Софья Сергеевна по телефону сказала, что появился ниоткуда, представился знакомым ее теперь уже умершего мужа, раньше она его никогда не видела. Во-вторых, причина смерти более чем не ясна. Шея сломана. Рваные раны. Похоже на укус собаки. Но судя по расстоянию между следами клыков на спине и шее жертвы, эта собака размером с лошадь. Излишне говорить, что собак таких размеров не бывает. Так что висяк. Отдыхайте. Алиби у вас что надо, да и прикус у вас не тот, – нехорошо усмехнулся следователь. – До свидания.
Роман попрощался, дошел до автостанции и долго ждал автобуса до совхоза. Позвонил Софье Сергеевне. Голос у нее был встревоженным.
– Ромочка, что случилось? Звонили из милиции, интересовались моим жильцом. Что он натворил?
– Не волнуйтесь, Софья Сергеевна, – прокричал Роман в трубку. – Все в порядке. Вы лучше скажите, правда ли, что Александр Дмитриевич хотел вернуть мне мою картину?
– Правда, – ответила Софья Сергеевна и добавила после паузы: – Только вы простите меня, я позже верну ее вам, эта картина для меня память о Саше, он так любил ее. Он говорил, что в ней ваша душа. Ваша настоящая душа. Вы понимаете?
– Понимаю. Софья Сергеевна! – Голос у Романа сорвался. – Слышите? Не отдавайте ее никому! Хорошо? Кто бы ни пришел за ней, не отдавайте ее, Софья Сергеевна!
Вскоре подошел автобус. Роман вернулся в совхоз, пришел в дом, выпустил кота и собрал вещи. На улице пошел дождь. Он сел в автобус, вернулся в город, дал объявление в городской газете о продаже дома, сел в электричку и уехал. Навсегда.
Юкка Малека
Про голубятника
Я днями в детстве жил у бабушки, хорошо кушал рассказы о голубятнике.
Слухов да толков много о нем тогда ходило по лестнице, каждый сосед по-своему привирал. Говорить тогда любили, безо всяких причин собирались на площадках, останавливали друг друга на крыльце болтать языками. Такое было время, что можно было в любое окно во дворе постучать и сказать ку-ку, чтоб из форточки дали конфету, и с конфетой во рту послушать взрослых.
Взрослые говорили, что голубятник чушь несет и место занимает. Говорили, что к нему на чердак пятеро шлюх ходят и пора прекращать. Потом говорили, что он за всю жизнь ни одной юбки не поднял и оно понятно, кто же к такому дураку пойдет. То выходило, что он детдомовский, ничей, то будто бы сын начальника ЖЭКа, и оттого его гнать нельзя. Больным обзывали, припадочным. Для одних – полудурок, для других – идиот.
И дядьки тоже договориться не могли. Дядька сверху, который нам машинку швейную чинил, говорил, вот, мол, какой же я алкаш, ты на голубятника посмотри. Дядька снизу, который воду пускал, ругался, что голубятник и стопки не выпьет, стыдоба, а не мужик.
Про голубей никто не говорил, разве про то, что гадят сверху.
Десять лет его весь двор бранил, потом позвонили, чтобы за ним машина приехала. Увезли из дома голубятника и вытолкали в окно голубей. Забили стекла фанерой, чтобы те не вернулись.
Это они все белье на чердаке вешать хотели. Двадцать лет их белье сушится.
Про опасность
В дом он обыкновенно входил с полными карманами, даже если с утра в них не было ни крошечки, потому что умел и любил подбирать.
Нос его на ходу тянулся к земле, за ним опускались глаза – наши улицы приятны зрению более, чем обонянию, – лицо его приобретало все более неестественное выражение, набухая с каждым шагом, и постепенно теряло какие-либо черты; друзья не сразу открывали ему на стук, шарахаясь от зрячей дырки в двери, а даже если и пускали в дом, то приветствовали только после того, как он подходил к какой-нибудь тумбочке или коридорному комоду и начинал по одной выкладывать свои находки: игральные карты, шахматные фигуры, бубны, пуговицы и оловянных солдатиков. Тогда все взмахивали руками: «Ах, Петр, ведь это вы!» – и наконец приглашали его пройти.
В двенадцатый день, когда он неспешно шел на службу по Советской улице, его взгляд уцепился за блеснувшую в строительном мусоре гильзу. Поворачивая за угол, он был счастлив, хотя уже позабыл про нее, и гильза бултыхалась в его кармашке одна. Было рано, и, кроме нее, в кармане не было даже руки. И хорошо, что не было.