Но ему говорили, что его куклы прекрасны. Что они – не просто так.
Он и верил и не верил, зная, как небрежно приметаны с изнанки все детали, зная, что если отвести шерстяные нити, изображающие волосы, от лица «манюни» – станут видны узелки и стежки, да еще черными нитками, потому что белая катушка в момент вдохновения оказалась черт-те где, видимо, в другой комнате или, может быть, на кухне, – кто б ее искал?
Ни выкроек, ни прикидок заранее – никогда. Он ловил жизнь непосредственно из лоскутов, протягивая их между пальцами, укладывая так и эдак, резал криво, стегал широко, наскоро пряча неровные края и подтягивая стежками то, что торчало не на месте. Глаза он делал из круглых черных блесток. Этого добра у него было много: когда-то ими была обшита повязка на голову, ее еще мать мастера носила в молодости. В детстве ему досталось за распотрошенную просто так повязку. Под плотной чешуей зеркально-черных блесток оказалась капроновая сеточка. Это было давно. Потом блестки пригодились ему – он покупал другие, но с новыми, купленными в магазине, ничего не вышло. Манюни получались только с теми, старенькими, покрытыми уже по затускневшей поверхности тоненькими трещинками.
Мастер пришивал глаз черной ниткой, несколькими стежками-лучиками, и они вдруг оказывались распахнутыми ресницами вокруг блестящего зрачка. Рот мастер делал по-разному. Иногда даже просто подрисовывал фломастером улыбку, а то пришивал одну под другой две красные бисеринки – получались прелестные губки бантиком. Брови мог нарисовать, мог и вышить. Волосы нарезал из шерстяной пряжи и прядь за прядью пришивал к затылку. Мог оставить свободно болтаться по сторонам манюниного лица, мог с помощью ниток закрепить в умопомрачительной прическе. Пряжу выискивал в секондах – разрозненные моточки самых неожиданных цветов, и стоят совсем дешево. По секондам же – в ящиках с откровенным тряпьем – собирал лоскуты. Для того чтобы наряжать своих манюнь, выманивал и выклянчивал вышедшую из моды бижутерию у всех подруг и подружек. Как-то так из ничего собиралась красавица-манюня. Отдавая в хорошие руки, он целовал ее и наказывал вести себя хорошо и принести удачу в новый дом.
Еще он делал арлекинов и пьеро, ангелов, принцев в кольчуге, связанной на спицах из тонкой медной проволоки.
И однажды он сделал Каспера.
Каспер был набит обрезками ажурных колготок тогдашней подруги мастера, и от этого натура его была нежной, ранимой и художественной. Это сразу было заметно по взгляду его широко расставленных глаз, которые мастер наметил двумя перекрещенными стежками черного шелка. Алым шелком он вышил Касперу застенчивую улыбку. Руки и ноги у Каспера были длинные и тонкие, очень гибкие – из Каспера, будь он человеком, вышел бы непревзойденный танцор или гимнаст. Мастер одел его в пестрое трико, как у арлекина, а красные туфли с длинными носками украсил большими желтыми бусинами, будто бубенцами.
Мастер раздумывал, не подарить ли Каспера подруге на Новый год или день рождения, но как-то неохотно раздумывал. Это всегда так бывало: расстаться с только что законченной куклой было выше его сил. Вот если бы Каспер сразу был задуман как подарок, тогда другое дело… А Каспер был задуман просто как Каспер, он скорее даже сам придумался, мастер просто выпустил его наружу при помощи лоскутов и ниток.
Тем более подруге Каспер не понравился: какой-то нылый, сказала она. Мастеру стало обидно за Каспера, но он ничего не сказал. С этой подругой спорить себе дороже было.
Так Каспер висел на стене, а подруга приходила почти каждый вечер, фыркала и советовала мастеру убрать подальше это убожество и не позориться. Мастер не спорил, но Каспера не убирал.
Может быть, лучше убрал бы. Может быть, ничего бы и не случилось.
А так Касперу было очень обидно. Мастер часто приписывал куклам свои чувства, и, по его разумению, Касперу было очень обидно, а мастеру было очень неловко перед ним. И постепенно, совсем по другим поводам, он стал часто спорить с подругой, все чаще и чаще, даже – и особенно – когда и повода-то никакого не было. А подруга стала появляться все реже и реже, наконец совсем редко, а потом они очень громко поругались. Они и раньше ругались, и тогда подруга не приходила пару дней, а потом мастер сам ее приводил. А теперь он не привел ее.
Вот так, брат Каспер, сказал он. Вот так-так.
А Каспер молчал: что тут скажешь? Он чувствовал себя очень неловко, ведь это из-за него мастер поссорился с подругой. Ему даже стыдно было радоваться, что она больше не придет и не станет высмеивать его длинные конечности, рот до ушей (а как раз ушей-то у него и не было) и нелепые крестики вместо глаз (и прекрасно все видно!).
У мастера начался очередной период одиночества, а он их переносил с трудом, на грани депрессии. Вот, брат, говорил он Касперу, совсем не умею жить один. Плохо мне.
И от нечего делать стал разговаривать с Каспером. Так, между делом, обсуждал с ним, что приготовить поесть, если не из чего, – но вдвоем они непременно что-нибудь придумывали, ведь Каспер понимал, что мастеру есть необходимо.
Устраиваясь в кресле или на диване почитать хорошую книгу, мастер брал Каспера к себе: на колени или прислонял спиной к животу, чтобы ему было видно. Вместе они слушали музыку и смотрели телевизор.
Надо же, говорил мастер, с тобой всё гораздо терпимее.
Но рано или поздно такие периоды заканчивались, потому что мастер на самом деле не мог жить один, и тот, кто присматривает за такими, как он, обязательно посылал ему человека, чтобы пережить еще часть жизни.
На этот раз их было двое. Мастер пришел домой с двумя очень милыми девушками. Одна была блондиночка с застенчивой улыбкой, как у Каспера, и близорукими глазами, стеснявшаяся очков и почему-то не носившая линзы. Вторая была, представьте себе, дальнозоркой и носила очки в элегантной оправе, и вся была эдакая… Волосы она красила в темные тона с какими-то особенно шикарными отливами и пользовалась яркой помадой, и все это ей шло чрезвычайно. Каспер для себя назвал их милочкой и красавицей, и мастер тоже – как-то они уже совпадали в мыслях…
Милочка очень смущалась, но смотрела на мастера очарованным взглядом. И Каспер ей сразу понравился, такой славный, открытый весь и очень нежный. Беззащитный такой.
Мастеру тоже больше нравилась милочка, а красавица просто была ее подругой, поэтому некоторое время приходила в гости вместе с милочкой, а потом перестала приходить.
Ну что ты, глупыш, утешал мастер. Не придет она – зачем мы ей? Такая она вся, вся такая! Смотри, какая милочка у нас добрая, какая ласковая, заботливая, готовит как – не то что мы с тобой! По-настоящему. И котлетки умеет, и борщ, и блины. А чего не хватает – с собой приносит. И что ей туда-сюда с пакетами таскаться? Пусть уже у нас живет?
Пусть, соглашался Каспер, но шелковые крестики подмокали – совсем чуть-чуть, незаметно.
Что же делать, что же делать, терзался мастер, ведь я – вот, живой, сам себе человек, а он только через меня и может жить. И надо же! – я сам ее сюда привел.
Ничего, говорил Каспер. Ничего. Я же… я же не настоящий.
Маленький ты мой, да ты в сто раз настоящей ее, она же кукла самоходная, ну что ты…
Ничего.
Потом у милочки был день рождения, и она отмечала его у мастера. И пригласила свою единственную, с раннего детства, подругу. Ту самую. Красавицу.
Каспер встретил ее огромной улыбкой и букетом фиалок, которые мастер устроил ему в сложенные руки. И красавица подошла и взяла у него из рук фиалки и поцеловала в середину лица, потому что носа у Каспера не было.
Ничего так посидели: попили красного вина и чаю, поели пирога и печенья, испеченных милочкой. Мастер рассказывал очень смешные анекдоты. Все смеялись. Красавица подарила милочке тушь для ресниц. Милочка смущалась, как всегда, а потом побежала с зеркальцем на кухню – пробовать.
Они остались втроем. Пойду помогу ей, сказала красавица.
Подождите.
Да?
Хотите, я…
Иди сюда, у меня не получается! – позвала из кухни милочка.
Извините, сказала красавица.
Ну вот…
Потом они пришли обе – красивые-красивые. У милочки глаза стали в пять раз больше, и губы она накрасила. Да ты у меня красавица, сказал мастер. Но для Каспера было не так.
Давайте танцевать, сказала красавица, даром я, что ли, кассеты принесла? Давайте мамба-намба!