– Ну и что там у тебя? – спросил ангел Б, ненадолго оторвавшись от своего объекта.
– Ничего особенного, – отозвался А, – типичный физический износ. В почках сбои, обмен веществ глючит, сосуды обросли, в сердце – трещинка…
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Б. – Ага, трещинка. Уже заросла, но вполне может раскрыться и поползти дальше. К механику нужно.
– К доктору, – терпеливо поправил А. – У них это называется «доктор». Или «врач».
– А-а, какая разница? Бонусов-то хватает?
– По деньгам – вполне, по времени – не очень, но я сейчас активирую беспокойство. Ничего, выкроим. А с твоим что?
– Плохо с моим, – пожал плечами Б. – Износ души. По-моему, критический.
– Да брось, не может быть! Сколько там он у тебя? Лет тридцать пять – сорок всего?
– Да ты сам посмотри. Вот здесь большая дыра – видишь? Ну, на месте любимой работы…
– Так ты же ее залатал!
– Верно, залатал. Приличная работа, хоть и не призвание. Сам понимаешь, призвание уже того… времена изменились, не выпускают сейчас таких запчастей.
– Кому не выпускают, а кому и выпускают. Модель попроще надо было заводить!
– Да ладно… Смотри дальше. Чтобы заплата держалась, ее за соседние участки нужно зацепить, верно?
– Ну.
– А они сами все никудышные. Вот область дружбы…
– Что тут у него за мелкие дырочки?
– Приятели. Осыпались естественным путем, как только начались другие неприятности. Видишь, как их много?
– Штук двести?
– Может, и больше, не считал. В свое время у этого человека был очень легкий и веселый характер. Он мог кого угодно рассмешить, придумать интересное занятие, поддержать любой разговор, посочувствовать, отвлечь. Ну и по мелочи там: петь, танцевать, в буриме играть. Вот они и липли, пускали помаленьку корешки. А когда ему стало по-настоящему плохо…
– Паршивые, значит, были приятели.
– Вот и нет! Ты просто представь: сидит рядом с тобой человек, страдает. Улыбается с трудом, треплется без энтузиазма, поет все больше баллады тоскливые, а то и вовсе молчит, сочувствует вяло и все, собака, о своем думает. Или даже рассказать пытается. А оно тебе надо? Ты ж ему честно сказал в первые три минуты: «Все фигня, пошли на карусель!» А он, паршивец, не идет. Или идет, но катается с подозрительно кислой физиономией. Вот ты и думаешь: наверное, ему страдать нравится. И чего ж я тут? Без меня-то ему страдать удобнее!
– И осыпались?
– Ну да. Корешки у них, конечно, тонкие были, но дырочек все равно понаделали. Сюда уже фиг что зацепишь – поползет прореха.
– Ясно. А это что за дырень?
– Тут жена была. Умерла. Что ты так на меня смотришь? Я, что ли, ей занимался? Сам знаешь, какие они хилые: чуть запустил тело – и всё.
– Здесь ты латать и не пытался.
– А чем залатаешь? Ну, нитки подтянул, края подлечил постепенно – несколько лет ушло. А дыра, конечно, осталась. Благо, дублирующие участки есть.
– Как-то не очень у тебя с дублирующими участками… Ты ему какого черта так рано снова влюбиться позволил? Прошло бы лет десять, обезболивание подействовало, прежний характер вернулся, приятельских корешков бы новых понавтыкалось, работа худо-бедно прижилась… А так, ясное дело, возлюбленная от него тоже как от чумы шарахнулась!
– Две.
– Чего?
– Две возлюбленные.
– Ну, ты совсем уже…
– А что я с ним сделаю? Он живой, он жить хочет! Он, понимаешь, не восстанавливаться помаленьку, а счастливым хочет быть! Что мне его – на необитаемый остров?!
– Ладно… Ну а тут-то что за дыры?
– Это, понимаешь, друзья.
– Что, и они перемен в характере не вынесли?
– Да нет, худо-бедно смирились. Тоже, конечно, решили, что человеку страдать нравится, но он ради них и старался побольше, чем для приятелей, лицо повеселее делал…
– А дальше?
– Ну вот этот так поверил в то, что его друг исключительно дурью мается, лишь бы мучеником выглядеть, что в тот момент, когда его поддержка требовалась, так об этом и сказал – третьему лицу. Этот привык, что все всегда с ним соглашаются.
– А твой, значит, не согласился?
– Ага. И был торжественно предан анафеме. А этот…
– Ладно, ладно, ясно все с этими друзьями. Плохо твой подопечный старался: и грустил, и мнение собственное в глаза тыкал, да небось еще и на парочку любимых мозолей наступить умудрился – страдальцы, они ж все слепошарые! Друзья его только терпели, а подсознательно сами повод искали, чтобы уйти уже наконец. Ты что, не мог на какое-то время устроить, чтобы он с ними эдак издали дружил, без тесных контактов?
– Ну так времена-то какие! Понастряпали средств мгновенной связи: телефон, интернет… Это раньше хорошо было: отправил человека куда-нибудь километров за двести к себе в поместье – и предавайся там в одиночестве воспоминаниям о сладкой дружбе!
– Угу. В общем, не душа, а решето. На чем только держится! А на чем, кстати? Что тут за паутинки?
– Вот эти вот голубые – восхищение бесконечными чудесами изменчивого мира.
– Да ну?! Где брал?
– Обижаешь! Сам вырастил!
– Надо же! Эх, черт, и на таком неудачном экземпляре! А вот эти лиловые нити?
– Творчество. Но это так себе крепленьице. У него часть корней в любовь уходило. Сохнет теперь понемногу.
– Да, обидно.
– А может…
– Брось, не корячься со своими заплатами – окончательно все расползется! У тебя ж уцепиться не за что – прореха на прорехе!
– И что делать?
Ангел А уже открыл было рот, но громкий женский голос решительно вмешался в беседу:
– Мальчики! Где вы? А ну марш домой – обедать пора!
Ангел А весело соскочил с острия иглы, облачка, или где там обычно сидят ангелы с золотыми кудрями, и резко взмыл вверх, закладывая петли и виражи по дороге домой. Ангел Б устремился вслед за ним, судорожно хлопая неокрепшими крыльями и выкрикивая:
– Мам! Ну мам же! Ма-а-а-а-ам! Ты купишь мне нового человека?
Happy end
Мальчишка из соседней деревни, прячась в кустах, с замиранием сердца наблюдал, как рыцарь в последний раз взмахнул мечом и плавным широким жестом обтер запятнанное лезвие о траву, как в агонии щелкнула челюстями голова дракона, после чего ее золотые зрачки навеки закатились вверх, а из обрубка шеи таким высоким фонтаном взметнулась черная кровь, что, казалось, пробила небо насквозь. В ту же секунду ветер тревожно загудел в ветвях, со склона горы посыпались камни, а крошечное облачко над пещерой обратилось в тучу, с немыслимой быстротой затянувшую весь небосвод. Заголосили вороны, сбившись в огромную стаю, сделали круг над местом битвы и канули куда-то на север. Из всех щелей и подвалов вылезли крысы и живым водопадом хлынули с обрыва прямо в бушующее море. Собаки и волки взвыли общим тоскливым хором. И когда – еще вдалеке – полыхнула первая молния, мальчишка не выдержал. Истошно вопя: «Дракон убит! Дракон убит!», он вихрем промчался по дороге и влетел в селение, но, даже не задержавшись у родного порога, ринулся дальше, чтобы скорей донести весть до столицы.
Вдовы зарыдали, мужчины побледнели, а их жены судорожно схватились за то, что оказалось под рукой, и, сжимая, кто чугунную сковороду, кто нож, кто ухват, встали на пороге своих домов. Могучий кузнец тоненько взвизгнул, бросил молот и, сшибая на пути горшки со сметаной и солеными рыжиками, бросился в погреб. Охотник, забыв о ружье, распластался под кроватью, прикрывшись шкурой матерого медведя. Священник упал на колени перед алтарем и бился лбом о пол в такт ударам колокола, раскачиваемого обезумевшим от страха звонарем.
Но рыцарь, только что вышедший победителем из тяжелой и, казалось, безнадежной схватки, не замечал ни сгустившегося мрака, ни зловещих предзнаменований. Откинув забрало, он сбросил кованую рукавицу, утер со лба пот и, кривясь от боли в поврежденной ноге, учтиво склонился перед входом в пещеру: