Шурик поежился, несмотря на плюс тридцать.
– Я, – осторожно начал он, – думаю, что все горгоны остались на страницах переизданий мифов Древней Греции. А кузнец вашего Володю, думаю, по пьянке стукнул неудачно и закопал в огороде.
– Вы, – вздохнул Иван, – городские, в жизни смыслите мало. Вам окно в настоящее телевизор загораживает. Убил-закопал… Ты в жизни много раз видел, как человек человека убил да закопал? То-то же. А всё туда же. Криминальная хроника.
– Я, – Шурик поправил очки, – в жизни и горгон ни разу не видел.
– Вот и не увидишь, дай господь. Если, конечно, глазеть на кузнецовый дом не станешь…
Иван резко остановился и охнул. Навстречу по пыльной деревенской дороге медленно катилась телега, запряженная усталой, видимо, очень пожилой лошадью.
– Вспомнишь черта, – прошептал Иван.
– Кто там? – спросил Шурик. – Ваш кузнец?
Иван осторожно кивнул, не отрывая взгляда от приближающейся телеги.
– А зачем вы туда смотрите? – весело поинтересовался Шурик. – Вдруг горгона там? Посмотрите и пропадете. А?
Иван с сожалением перевел глаза на Шурика:
– Вот ведь ты дурак… Да он же в райцентр едет.
– И что?
– И то. Как он ее с собой возьмет? Полгорода погубит.
Поравнявшись с ними, телега притормозила. Крепкий смуглый пожилой мужчина внимательно осмотрел Шурика, пожевал губами и улыбнулся:
– День добрый.
Иван мрачно качнул головой и молча пошел вперед.
Мужчина весело подмигнул Шурику, стукнул лошадь ивовой веточкой по крупу, и телега двинулась дальше.
– Как-то невежливо вы… – заметил Шурик.
– Вот я и говорю, ученый, что ты дурак, – покачал головой Иван, три раза перекрестился и сплюнул.
Шурику не спалось. Комната, выделенная ему Иваном, была уютной, кровать мягкой, воздух избы был не затхлым, как это часто случается, а приятно пах сушеными травами, но Шурику все равно не спалось.
«Интересное место, – думал он, – странное, но интересное. Самое место для исследователя. Надо, что ли, сходить и посмотреть, что там за дочь у кузнеца такая».
– Даже не вздумай, – внятно заявил Шурику внутренний голос.
– Заткнись, – привычно оборвал его Шурик и подумал, что машина забарахлила все-таки очень удачно, слава отечественному автопрому.
Ивану тоже не спалось: из соседней комнаты, которую Шурик окрестил «гостиной», доносились осторожные шаги и приглушенные голоса… Да у хозяина гости! Шурик рывком сел на кровати и прислушался. Нет, не разобрать. А вот если подобраться поближе к двери…
Шурику было немного неловко, но он оправдал себя тем, что все-таки приехал по делу, а разговор может оказаться интересным. Так оно и было.
Гости Ивана – этнограф насчитал двоих – обсуждали странное.
– Он уезжает раз в несколько лет. Если не сегодня, то когда?
– Она на сеновале спит. Дай огню только заняться – не выйдет уже.
– Володьке-то уже все равно не поможешь.
– Не скажи. Если горгона умрет, он может вернуться.
– А вдруг нет?
– А если нет, то хотя бы другие не пропадут.
Шурик слушал, хлопал глазами и не верил своим ушам. Они собираются поджечь дом. Они хотят убить горгону. Вот тебе и криминальная хроника.
Сказать, что Шурику было страшно, – это ничего не сказать. Нет, ну он, конечно, представлял себя Джоном Макклейном, когда смотрел «Die Hard», «Крепкий орешек» в нашем дурацком переводе. И он, конечно, сто раз мысленно жертвовал собой ради всего человечества. Это когда «Армагеддон» смотрел. Ну так то одно. А красться за убийцами по незнакомой Деревне в практически абсолютной темноте (искусственного освещения здесь, разумеется, не было) это совсем другое.
Преступники молча зашли за калитку дома кузнеца и направились на задний двор, Шурик, сжав зубы, чтобы стучали потише, бросился к входной двери. Крыльцо предательски взвизгнуло, Шурик подумал, что всегда мечтал умереть от инфаркта и мгновенно, но ничего не произошло. Видимо, не услышали. Вот и славно. Вот и славно все пока.
Где в порядочных домах сеновалы, живший в девятиэтажке «чешский проект» Шурик не знал, но ему повезло – искомое нашлось довольно быстро над скрипучей деревянной лестницей в сенях. Прямо среди охапок сена стояла железная кровать с пружинной сеткой, на которой что-то лежало. Шурик поспешно отвел глаза: мифы мифами, но осторожность – она никогда не бывает лишней.
– Уходим, – услышал Шурик голос Ивана, и тут же крошечное окошко под крышей блеснуло красным отсветом рождающегося большого огня.
Очнулся Шурик уже в лесу. Он обнаружил, что сидит на земле, около своей машины, а рядом с ним лежит плотно завернутая в одеяло горгона. Вытащил, значит. Персей спасает Медузу-Горгону, мрамор, XXI век. Что делать дальше – не очень понятно.
Теоретически, надо везти ее в институт. На кафедру надо ее везти. Еще бы только понять – на какую именно кафедру. Еще надо бы понять, как проехать КПП на въезде в город со спеленатым телом на заднем сиденье. И как ответить на вопросы, которые бдительные сотрудники обязательно зададут. «У меня там горгона, не разворачивайте, а то ой». Или сразу ее бдительным сотрудникам сдать? «Как будешь шашлык из этого невеста делать – меня позови», – некстати вспомнилось Шурику. Нет, нельзя сотрудникам. Вдруг в одеяле и вправду что-то ценное, а слава тогда достанется кому? Путь не близкий, а если она в дороге развернется и нападет? Или просто в зеркало заднего вида глянет? Кстати, Персей как раз зеркалом ее и замочил, если я правильно помню. Но как же хочется посмотреть…
«У нее вместо волос – змеи», – напомнил внутренний голос.
«Ты бы хоть родителям позвонил и сказал, что очень их любишь».
«Не тронь горгону, ты этнограф, а не зоолог».
«А вот английский врач Уайт привил себе чуму и умер».
Но руки Шурика не имели рецепторов, улавливающих внутренний голос, и продолжали разворачивать одеяло.
Горгона перевернулась с живота на спину, села, растерянно огляделась, убрала со лба прядь темно-русых вполне себе волос, улыбнулась, продемонстрировав ямочки на щеках, и сказала:
– Привет.
А Шурик заглянул в ее огромные синие глаза и понял, что пропал.
Александра Тайц
Крот
Непременно нужно вырвать эти волоски единым разом и тотчас же сжечь, а не то они смогут причинить еще немало всяческого вреда.
И мир без Вас, мой друг, теряет смысл и форму, пожалуйста, гоните прочь того, кто черной тенью высится за Вашими хрупкими плечами, кто застит золотые Ваши глаза, ангел мой. Я Вам хотела бы в подарок весь мир отдать. И журавлей, и небо над Парижем, и тяжкий запах джунглей, и свежей сдобы аромат, и все закаты и восходы, но у меня есть только я, возьмите, может, пригодится.
Мишель критически осматривает написанное, поправляет перо в ручке. Плохо. Слишком торжественно, слишком много от молитвы, слишком похоже на плохие стихи. А так?
Друг мой, в волосах Ваших запуталась луна, а крылья цвета воронова крыла опущены долу…
Нет, выспренно. А если…
Снизу раздается шум. Нехороший такой шум. Хлопают двери, что-то вскрикивает мадам Фонтенэ, экономка. Снова хлопает дверь, потом голос Филиппа: «Папенька, вы нездоровы?» Невнятное бурчание и снова удар двери о косяк. Тяжелые шаги по лестнице. Этот ретроград и пошляк опять за свое. Мишель откладывает в сторону письмо, но не прячет. Какого черта, думает она. Я современная женщина, а не сексуальная рабыня. Он должен в конце концов уяснить…
– Ты жила у этого козла?! Всю неделю, пока я был в Ливерпуле?! – с порога кричит Макс. – Ты опять жила у этого прыщавого ублюдка?! Совесть у тебя есть?!
Мишель сидит на постели и смотрит снизу вверх. Спокойно смотрит. Оценивающе. Макс не такой уж плохой, думает Мишель. Он талантливый. И добрый. И меня любит. И Филиппа. И прислуга от него без ума. И мама тоже. Но боже мой, боже мой. Вот он стоит, такой здоровенный, толстый, шея – во, морда от ярости пунцовая… И акцент. Когда Макс злится, он говорит с этим жутким русским акцентом. И он ведь совершенно ничего не понимает. Ни-че-го. Я могу ему три часа рассказывать про Антуана. Три дня. Три года. Про то, что я ему необходима. Он пропадет без меня, он слаб и нежен, он редчайший цветок, чудо Господне; когда Антуан дрожит ресницами – это же словно сквозь витражи храма… Как можно не любить чудо? Он просто не понимает… Но я ему сейчас объясню. Он же хороший. И любит меня. Ну – как умеет.