В следующий миг дородное тело Петра растворилось в воздухе. На его месте оказался густой белый туман в форме высокой фигуры с огромными крыльями за спиной. Ангел расправил крыла и вознесся ввысь.
Сергей Петрович посмотрел на Гущина:
– Надеюсь, Вить, ты не скажешь мне сейчас, что у тебя тоже была особая миссия и твой материальный образ покидает мир?
– Моя миссия, может, кем-то и определена, но мне, во всяком случае, не известна. Предполагаю, Серега, что я просто некий случайный сгусток хаоса, не более того. Мой материальный образ мира не покидает, но цикл моего существования в человеческой форме действительно завершен. Начинается цикл моего существования в форме пня.
Произнеся эти слова, Виктор Гущин исчез, а вместо него возник старый дубовый пень.
– Идиоты… – пробормотал Сергей Петрович и сел в машину.
По дороге его не покидало ощущение, что он стал жертвой дружеского розыгрыша. Ведь такого не бывает. Врет Крицкий. Ну конечно врет! Никак не может новый цветной лазерный принтер стоить сто пятьдесят долларов!
Юлия Сиромолот
Бендигейд Вран
– Милая… доця… дай книжку почитать, а?
Это старуха, черная от грязи и копоти. Она, при двух набитых всяким хламом баулах, стоит на площадке автобуса, жует огромными ведьмиными губищами и очень старается никого ненароком не задеть.
«Доця» лет тридцати отрывается от чтения. Книга у нее большая, в твердом переплете. Старуха подглядывает снизу: как же называется?
– Дай почитать… Я умею читать! Не веришь? Чё ж ты не веришь…
Старуха высверливает свое черными точками зрачков. Ей не нужна книга, нужно другое: она верит простодушно, что ведьма и что имеет власть; и ей хочется, чтобы был подарок. Все у нее есть – где зиму пережить, что сегодня покушать. Но ей надо чуда.
Молодой женщине ничего особого не нужно. Она с усталым удивлением смотрит на жуткую бабку: как беспрестанно шамают губы-вареники, складываются морщины, плавают зрачки на выцвелой радужке.
– …умею читать… вот ей-бо!
Женщина чуть заметно поводит плечами: надо же! И, взглянув на страницу напоследок, протягивает книгу старухе.
Та рада! Опускает голову, чтоб глаза не выдали. Трясется, сгибается, засовывает добычу поглубже в сумку. Бормочет, почти для самой себя: «Я ж отдам. Чего мне… выйду к остановке, я тебе знаю, ты кажен день ездишь… отдам… Вот ей-бо!»
Молодая удивлена. Она думала, старуха смутится и откажется. Глупо. Теперь и вернуть нельзя. Она отворачивается, поправляет сумку, смотрит в окно. Рукам ее странно без формы и тяжести книги, глазам скучно бродить по наизусть выученным дорожным знакам и приметам. А там было… а там…
Она вздыхает. Надо выходить. Продвигается между людьми, исчезает, выходит. Отправляется домой.
У старухи жилье недалеко от вокзала. Хибарка с железной вагонной дверью. Хорошее место, и люди рядом, и вроде нет никого. И водичка, и еда, и уголек для печки с товарняков можно подбирать. Бутылки – если изловчиться и опередить шустрых вокзальных пацанов. Продавцы в бессонном киоске отдают задаром старые газеты, которые уж не продать, – от выборов, толстые, с широкими листами. Старуха их не читает, использует в хозяйстве: подстелить, накрыть. Она неправду сказала той, с книгой: хоть и разбирает буквы, но читать-то зачем? Разве только надписи на автобусах да вывески на магазинах? И то такие, что не выговоришь, тьфу!.. А ведь опять получилось! Каждый раз – как заново. Довольная собой, вытаскивает книгу на свет божий, к окошку. Зеленый прожектор станции – почти луна. Ничего не понять, буквы или не буквы… Повертев так и эдак, она кладет книгу на ящик-вместо-стула и забывает о ней.
Молодой женщине идти до дома еще с полкилометра, после душного автобуса она зябнет. Она и думает о том, что произошло, и нет: спать хочется, и есть хочется, а еще готовить… и хлеба купила, энциклопедия – почти шесть баксов, нет… семь, да… вот я дура, и что нашло? Бабка страшная, такие глаза… поверила, что будет читать… и завтра промывка, провожусь весь день… нет, другую бы – не отдала, из зачитанных, а эту… да бог с ней, а вдруг… Она даже останавливается посреди переулка. Вдруг – что? Читала, читала: имена королей, имена богов, имена хронистов, котлы-самобранки и священные чаши, меч в камне…
Невидимые в ночном небе (семь месяцев в году она возвращается домой в потемках), повисают над нею сияющие высоты, алмазные запечатанные двери, за которыми сходятся все пути: знание чего-то единого, мучительно ясное. Бесполезное.
И чудо, которое одно лишь открывает те двери, – оно же должно быть глупым. Нелепым, как Незаданный вопрос! Потому что ни силой, ни хитростью, потому что… потому что дура, дура набитая, о господи!
Нет дверей. Подступили взамен глупые слезы.
Ничего не будет. Подвиг нужен. А она – всего лишь всплакнула.
Старуха-то не спит. Надо печку протопить. Она хозяйничает, собирает уголек поглубже, досочки и щепочки поближе, потом картонки. Теперь газетки старые, ветхие… спичечку… вот она…
Огня нет, сначала только дым. Наконец пробивается язычок, другой, освещает жуткую личину.
На твердой книжной обложке – красный блик.
Старуха, снова вспомнив удачу, тянет руку за книгой. Зажигает слепленную из церковных огарков свечку: мало свету от фонаря… Пальцы черные, с корявыми птичьими когтями, перевертывают желтоватую страницу.
В книге есть картинки: кажется, будто рисовали не умеючи, но старухе все едино. Она разглядывает их с глубокомысленным любопытством, ничего не собирается понимать, и единственное, что всплывает: молодая-то… ох, молодая… была ж и я… надо отдать…
А книга между тем отлистала все картинки и раскрылась привычно в начале. Старухе все еще приятно держать в руках тяжелую, отсвечивающую, гладкую вещь – ненужную в хозяйстве, а значит, кусочек богатства… Отдать… ишь ты! Она почти невидящим взглядом смотрит на страницу. В печке прогорели уже и щепочки, и углям пришел черед, пора закрывать поддувало. Она приподымается, и книга падает с колен, оставляя зацепку: на странице какое-то длинное слово, а потом короткое, понятное: «вран», ворон, стало быть, и еще: «ранен и недужен».
Ох, ох-ох… Закрыла дверцу, затушила свечу, устраивается на тряпичной постели. Ворон. Злая птица. Недужен. Ой, ой, и там недужен. И вран, видать, там летает, покоя нету…
Она задремывает. Провода высоковольтной линии шипят над просевшей крышей, и диспетчера бранятся, и составы считают стыки. Старуха не видит снов. Но где-то в ее потемках вспыхивает и гаснет непрочитанное слово.
И птица Вран.
И кто-то, кто там ранен и недужен.
Виктория Райхер
Женьке – шапку
«Женьке – шапку, – бормотала Катерина, меся сапогами грязь двора, – хорошей шерсти, можно с вышивкой. Ленке чайник. Маме бусы, папе тоже бусы, тьфу, нет, папе шахматы. А Семенову что?»
Пыльный снег падал с утреннего неба и таял в воздухе, не долетая до земли. Машины гудели, люди бежали, бежевые брюки надевать не стоило.
«Черные в стирке, – напомнила Катерина сама себе, – не юбку же, в такую погоду».
Брюки позволяли прыгать через лужи. Женьке – шапку, и если с вышивкой, то с какой-нибудь мальчиковой, а то он расстроится, что опять не танк. Ленке чайник. В прошлый раз она подарила Катерине подушечку для булавок. Из-за этого Катерина сначала собиралась подарить ей наперсток, но потом передумала. Не налезет на нее наперсток, какой ни выбирай. Ни на палец, ни на ноготь. А чайник – совсем другое дело. Чайник можно хоть на голову надевать.
Между машиной и тротуаром было мокро и грязно. Катерина попробовала взглядом вскипятить грязь, чтобы она испарилась, но грязь равнодушно лежала на земле и никуда не исчезала. Это была очень устойчивая грязь.
«Маме – бусы», – подумала Катерина, перелетела полоску бурой жижи, удачно приземлилась на каблук и открыла машину. Зеркало отразило торжествующий нос, немножко забрызганный грязью.
«Ерунда, – сообщила Катерина зеркалу и стерла грязь рукавом пальто. – А если бусы будут тонкие, как в прошлый раз, то к ним придется еще браслет».
Машина выехала со стоянки и поплыла по черному шоссе. У водителя в левом ряду Катерина заметила серебряную елочку, укрепленную на ветровом стекле.