Лена сходила в поликлинику, ее посмотрели со всех сторон, простучали и обслушали, укололи сердито в палец, еще взяли всякое стыдное в баночках. И успокоили: нет, у вас все в порядке, очень здоровый положительный организм. И только одна женщина, интимный специалист, побренькав карандашом по столу, сказала шепотом, что есть одна платная клиника, об этом, конечно, вслух не говорят, но есть адрес, потому что она сама однажды, так случилось, строго между нами, попала в такую неприятную ситуацию, тут не надо стесняться, это не опасно, если не запускать, и там есть доктор один, в общем, сходите, не откладывайте.
И Лена пошла, потому что пузырек внутри уже сильно просился наружу, толкался, иногда проступал под кожей и приходилось накрывать его ладонью. В приемной дали номерок, посадили в очередь, тихую, из пяти закрытых журналами лиц и беспокойных ног под стульями – ботинки, кеды, сандалии, поджатые тапочки, почему-то резиновые сапоги. Пахло йодом, над дверью мигала лампочка, и неловко было спросить про страшное: а что там делают?
Доктор был пожилой, в бороде и хрустящем халате, мягкий человеческий доктор положил Лену на кушетку, просветил синей лампой и покивал. Шапочка у него на макушке была смешная, с белыми червяками-завязками.
– А что со мной? – спросила Лена.
– Ну так, – сказал доктор, – ничего особенного. У нас это называется – любовь. Но пока еще маленькая, вы вовремя пришли. Некоторые тянут, и приходится оперировать, а вам мы сейчас вот тут… – и взял что-то блестящее, с хищным крючком.
– Это больно? – спросила Лена, поджала пальцы на ногах и закрыла глаза.
– Нет-нет, не дышите пока, вот так, вот и умница, ну все уже, все. Хотите посмотреть?
– Нет, – сказала Лена. – Да.
Она посмотрела в алюминиевый лоток. Пузырек немножко дрожал, внутри переливалось. Она аккуратно дотронулась пальцем, по пузырьку пробежала цветная рябь.
– А может, возьмете домой? – вдруг спросил доктор. – А что? Вырастите. Она всегда с вами будет. Ну, поухаживать, конечно, придется, она же слабенькая еще. Зато потом – такое чудо, они же ласковые, привязчивые, не знаю, почему их так все боятся, и жалко их очень, а?
– Нет, мне не надо, нет, – вежливо ответила Лена и застегнула босоножки. – У меня же кошка. Спасибо.
Пришла медсестра, накрыла лоток марлей и унесла. Доктор проводил Лену до двери, сказал: следующий, пожалуйста.
Он все понимал. Его самого ждали дома три меченосца и одна улитка.
Наука тишины
У мальчика чесалось за ушами от нежности, хотя мама говорила, что их просто надо чаще мыть – да-да, вот этой самой водой – и намыливать. Мама всегда знала, как правильно.
У мальчика была шумная жизнь – он тарахтел и жужжал, кричал «йо-хо-хо», и «руки вверх», и «сдавайся, подлый предатель», а когда он был пикирующим бомбардировщиком, слюдяные висюльки на люстре звенели и мама зажимала пальцами виски – там у нее жила какая-то мигрень, которую нельзя было беспокоить. Мама говорила – тише, ну тише. И огромную вечность было тихо – целых шесть минут, а потом – тыдым-тыдым-тыдым – мальчику приходилось отстреливаться от вислоухого монстра, подкравшегося из-за двери на ядовитых липучих ножках. Ради бога, тише! – опять говорила мама.
Кто такая «радибога»? – думал мальчик, вдруг она опасная.
В саду, куда мальчика мама отводила каждое утро, нельзя было прыгать в лужи и на хвосты голубей, ковырять в носу и рыдать от невозможного горя колючей помпонистой шапки. В саду у всех больших тоже, наверное, была мигрень. Они морщились и кричали: тихо, тихо, ну-ка тишина! И шлепали в тарелки овсянку. Она делала такой плюх и так шевелила мокрой спиной, что мальчик сразу понимал: она живая, а живое мальчик не ел.
Звуки накапливались в животе мальчика. Одна девочка в тихий час послушала теплым ухом и сказала: ого! Их было так много, что мальчику иногда казалось – он просто лопнет, и вот это будет такой бабах, что в Тихом океане все киты подскочат до неба.
А дома мама снова закрывала глаза, закрывала уши и говорила: я тебя последний раз прошу, посиди тихо! Тише, повторял себе мальчик, тише. И отступал в комнату, уводя армию на цыпочках, но какая-нибудь пушка все равно плевалась напоследок – бу-бум! – и мальчик замирал на одной ноге, как цапля в сползшем носке.
Потом он, знаешь, вырос. Конечно, женился даже. Я его встретила недавно, за неделю перед этим, он меня узнал, отвел в сторону и говорит: хочешь снова послушать? Но неудобно же посреди улицы лезть своим ухом к животу чужого человека, я сказала – не надо. Ну и все. А потом – это. Я в газете прочитала: «Таинственное исчезновение из служебного кабинета», еще в новостях показали: секретарша рыдает, ФСБ какое-то стоит с каменными лицами, «скорая» воет. Так и не нашли.
Мальчик подтянул носок, поправил галстук и выключил телефон. Вокруг было пёстренько от людей, и сквозь него уже три раза прошли, и разворошили бумаги на столе, и пахло валокордином. Но мальчика это уже не касалось. Он наконец научился сидеть тихо.
И стал сон
Ходит по городу некто, носит в заплечном мешке облака и трафареты, хочешь – вырезай пароход, хочешь – дракона. И выпускай в небо. Там, правда, и так уже тесно, в небе, и даже боженьке приходится стоять в очереди и бренчать мелочью в кармане, насвистывая что-то знакомое до мурашек, – у него же свистящий зуб с сотворения мира, когда он сам себя учил выговаривать все эти сложные слова: «суспензия», например, или «суслик», или «шла Саша по шоссе».
Вот он стоит в очереди за утренней булочкой – там делают такие булочки с сахарной корочкой, ради которых не стыдно стоять в очереди, – и вдруг слышит, как одно некто говорит другому некто: слышь, чувак, а эти облака реально на сны похожи, ну? – и шевелит выразительно растрепанными крыльями, так, что перья щекочут уши. Боженьке прямо делается смешно, и он тоже ёжится плечами, берет свою булочку и уходит посидеть на стене с видом в синее, там есть такая специальная стена, как бы разрушенная, с проросшей травой и хорошо настроенным кузнечиком, но никогда никто не сидит на ней, свесив ноги в нечто, только вот он с булочкой.
Боженька думает про сны – что это вообще ужасно несправедливо, что он ни разу ни одного не видел, потому что он же не спит, и утро там чисто номинальное. Просто так договорились уже давно, что пусть будет хотя бы утро, и один ангел даже научился кричать петухом под боженькиным окном, но слишком качественно, поэтому его отправили куда-то вниз поднимать сельское хозяйство, а вместо него подложили будильник, тоже с петухом, и еще брызгали всегда росой и меняли освещение на pinky, а боженька, чтобы не расстраивать их, ворчал – ну вот, опять спозаранку разбудили, и бросался подушкой.
Боженьке делается так грустно, что он отдает всю булочку кузнечику, а тот не знает, что с ней, куда ее, но весь скрежещет от благодарности, и обоим неловко. И траву пора поменять, говорит боженька, чтобы заполнить паузу, и уходит искать психотерапевта, чтобы тот прописал ему снотворное. Долго мается на кушетке, пока тот профессионально барабанит по столу кончиками пальцев и показывает кляксы на бумаге – а это на что похоже?
Боженьке очень скучно, но он сам придумал игру и играет честно, и в награду получает большую белую таблетку, спешит домой – у него есть такое специальное место, называется «дом», – запивает водой, ложится креветкой и торопливо шепчет волшебные слова: и сказал Он – да будет сон, и стал сон.
Данин ковчег
Нянечки обедают киселем и курой, разложив надоедливых детей по кроватям, тихий час, всем молчок и рты на замок, у нянечек мир и покой, они вздыхают и жалуются: