– Хотите сказать, что даром потратили жизнь, Алексей Иванович? Дать признательные показания?
– Нет! Нет-нет-нет… – заикаясь, бормотал обвиняемый. Но вспомнить не мог все равно. (Ведь, по сути, не так уж часто в жизни выдается денек такой, чтобы его запомнить…)
И тем не менее постепенно страницы признания Алексея Ивановича были заполнены.
Восстановлены им самим, во всех подробностях, с 1964-го по… кроме одного дня. Дня за номером… Номер этот секретный, СС не разглашает подобные данные. Лишь на один день не было у него алиби.
– Так что же вы делали в этот день?
– Да как что?! Я же вам сказал уже! Я не помню! Не помню… не помню… отпустите меня! Я ни в чем… я не… я не виноват! Отпустите!!! Отпустите меня… – лепетал Алексей Иванович. И ему было все равно куда… только лишь бы его отпустили.
Было очевидно, что подозреваемый со следствием не хитрит. И хотя сперва он пытался выдумать «выпавший день», но, как мы уже говорили, там знали правду.
Рано или поздно кончается все. Жизнь кончается. И был Высший Суд. И его судили. Алексей Иванович за неимением алиби на день № (без разглашения) был осужден за его убийство.
Парадокс Эпикура
Третий день хожу в магазин за солью, выхожу с пакетами полными без нее. Даже стыдно мимо женщины этой ходить. Всё с пакетами я да с пакетами. Ведь она, наверное, женщина бедная, раз консьержка? Сегодня же догадался. К кошельку приклеил скотчем записку, что соль купить. Помогло. Взял четыре килограмма на всякий случай, соль в запасе всегда должна быть. А потом подумал, может, мне одну упаковку ей подарить? Чтоб запомнила она меня наконец. В качестве взятки.
А в беспомощности Всевышнего, ерунде последней насчет Его всевидящего могущества убедился Чудиков после отказа в просьбе настолько мелкой, по исполнению настолько элементарной, что он мог бы и сам, но и дело было в том, чтоб проверить…
Чудиков попросил:
– Если есть Ты, подай мне соль. Не подашь – тогда Тебя нету. А и если даже и есть, то не всё Ты можешь.
Солонка не двинулась.
Сам же Чудиков, озвучив ересь свою, занял позицию выжидательную, но заочно превосходящую, потому что ясно же, что соль и на сантиметр по клеёночке не подвинется из желания Господа каждому чудику Себя доказать. Это было бы унизительно для Создателя, ибо Он создал рай и ад, нас и вас, северное сияние, закаты, восходы, зимы и лета, океаны, реки-моря, расстояния межзвездные, бесконечности в бесконечностях и, в конце концов, создал соль.
Словом, Чудиков после произнесенного дал Всевышнему шанс. Занял позицию хотя выжидательную (допуская из уваженья к противнику: «Он, может, еще и есть», – и даже втайне надеясь), но продуманную заранее, заранее превосходящую, в этом сходную с позицией «киндер мат». А в этой позиции, как известно, младенец побеждает гроссмейстера. Все вопросы, составлявшие эпикуровский парадокс, внезапно хлынули в голову: «Ты всесилен? Всеведущ? Знаешь ли, что творишь? Почему не изменишь? Можешь ведь изменить…»
Но солонка не двинулась.
С тем, как прежде, без ответа остались вопросы вечные человечества, но не в этом худшее. Оно в другом: все мы живем надеждой на то, что солонка подвинется при помощи нашей веры в хорошее и… бессовестной лени.
Встань и иди
Не взяла она соли.
Глубоко за полночь, незадолго до рассвета холодного с незнакомым голосом в голове проснулся в собственном теле некий Лев Борисович Птичкин. «Встань и иди…» – эхом затихая вдали, продолжал повторять вселившийся голос.
Лев Борисович вяло пошевелился, ощутив коленями свинцовую тяжесть свернувшегося кота, спихнул с себя мохнатого и прислушался: голос стих. Кот спихнутый смотрел из-за валика на хозяина глазами, желто горящими, отстраненно и равнодушно. Лунные отсветы постепенно обрисовали во тьме Льву Борисовичу очертания реальности, проступили плотности подоконника, шкафа, письменного стола, в каких ничему потустороннему из мерцательной галлюциногенной области, свойственной пограничному состоянию, не было места. Лев Борисович успокоился, смежил глаза, но лишь только смутные желания грядущего улеглись, угроза настоящего растворилась, а мысли стали приобретать очертания размытого пережитого, незнакомый голос вернулся вновь.
«Встань и иди!» – раздалось в голове настолько пронзительно и повелительно, что, открыв глаза в ужасе, Птичкин долго сравнивал голос этот с ненавистным звоном будильника, опасаясь уже вставать. Господи, как же противен нам этот призывающий к действию звук, отвратителен каждое Твое утро и как же благодарны мы будем ему… на том свете.