— Идем не евши, не куривши.
— Что ж? Закуривайте, — Проц раскрыл кисет.
Из трех спутников двое были курящими, они оторвали по кусочку бумаги, послюнили пересохшими губами, свернули самокрутки.
— Как тут у вас? — расспрашивали. — Еще не откосились?
— Будто бы нет, — равнодушно сказал Проц.
— Поздновато. Как бы дожди не зачастили.
— Нам спешить некуда. Наше не сгниет.
— А пан как же?
— Граф у нас. Пока терпит… Должен терпеть.
— А что же вы? — допытывался скуластый, с острым кадыком мужчина. Он глубоко затягивался дымом, глотал его жадно, словно еду. — Думаете, будет по-вашему, как вы захотите?
— А то как же! — взглянул на него Проц. — Не даст по четыре злотых — пускай сам косит.
— Сам не будет, — рассудительно заметил скуластый, — а вот нанять кого-нибудь сможет.
— Хоть бы вот нас, — прибавил другой.
Федор посмотрел на косаря: обросший, в пыли, одежда — латка на латке. «Эх, человече! — душа Проца наполнилась сочувствием. — Разве я тебе враг? Было бы у меня, своего уделил бы — на, ешь, деточек своих потчуй… Но ты прими во внимание: должны ли мы отдавать даром свое кровное? Наша ведь сила. Вот и гнем по-своему». А вслух твердо сказал:
— Штрейкбрехеров не пустим.
Помолчали. Докурили цигарки, вытряхнули недокурки в карманы.
— Так что же нам делать? — спросил скуластый. — Может, слышь, не напрасно ты нас угощал табачком? Не случайно тут встретил?
— Это уж как хотите. Мы к вам не идем.
— А к нам и идти некуда. Брестские мы, из депо… Безработные, словом. Этот, правда, — кивнул он на заросшего, в заплатах, — из села… по дороге пристал к нам.
Все стояли насупившись.
— На каменоломню идите, там берут, — посоветовал Проц. — И заработок вроде ничего.
— А вы что же?
— Нас не захотели. Ненадежные.
— Так, может, и правда податься? — соображали пришельцы, расспрашивали, как попасть на каменоломню.
— Я все же пойду на фольварк, — отозвался крестьянин. — Хоть куда-нибудь наймусь.
— Никуда ты, брат, не пойдешь, — стоял на своем Проц. — Не я заверну, так другие.
Крестьянин не обращал внимания. Вскинул косу на плечо и уже собрался было идти. Но Федор стал на дороге:
— Не доводи до греха. Хочешь — зайдем ко мне. Переночуешь, поедим, что там найдется, а против народу не иди.
— Я не нищий. Честно хочу заработать. Пусти.
Двое других стояли в стороне.
Проц побагровел, жилы у него на шее напряглись, как напившиеся пиявки.
— У меня дети. Слышишь, пусти.
— И у нас дети, — прошипел Федор. — Чуть не каждый день на кладбище носим… Иди домой и делай то, что мы.
Крестьянин хотел было обойти Проца, но тот крепко схватился за косовище, вырвал и тут же об колено сломал.
— Теперь как хочешь.
Стояли друг против друга черные от злости, оба с голодным блеском в глазах.
— Что ты наделал, понимаешь?
— Я же просил тебя, — обмяк уже Проц: ему стало жаль бедняка. — Меня народ послал.
Крестьянин еще больше ссутулился, длинные, как будто с квадратными ладонями, руки его опустились. Казалось, вот-вот он заплачет.
— Косовище я тебе отдам… Свое отдам, — успокаивал Федор, — приходи, как наши начнут косить. А сейчас не могу. На каменоломню идите.
— Может, и правда пойти? — вставил один из пришельцев. — Пошли, раз уж так, — сказал он пострадавшему. — Куда теперь тебе?
Крестьянин молча снял со сломанного косовища косу, обмотал ее вынутой из торбы тряпкой, взял под мышку.
— Счастливо, — бросил им вслед Проц. — Так вот этой дороги держитесь, никуда не сворачивайте. А если понадобится — Проца спросите… Федора Проца.
— Спасибо, — обернулся скуластый. — Хоть на добром слове спасибо.
Пошли. Двое — впереди, один, ссутулившись, сгорбившись, без косовища, — сзади. Проц еще долго сидел, курил, глядя им вслед.
Ночь. Над пущей, над Великой Глушей серебристой подковой повис молодой месяц. Накрапывает дождь — мелкий, воробьиный, — тихонько шумит в листве. На болоте не унимаются лягушки, словно прискакали туда по меньшей мере с половины света на свое лягушечье сборище.
Не спит настороженное село. Блестит огонек в постерунке, в одной из управительских контор графского поместья, у солтыса. Беспокоятся блюстители, приглядываются: кто как повернется, чем дышит?
Пся крев! Это быдло хоть на кол сажай — они все свое. Снова листовки, плакаты. Подпольные ячейки. И откуда берутся? Все тюрьмы забиты. Береза Картузская… Сколько постреляли! Не страшатся… С голоду дохнут, как осенние мухи, а тоже — волю им давай, независимость, образование на родном языке! Воссоединяй их с Великой Украиной… Дались им эти Советы! Думают, так-таки Пилсудский и расстанется с восточными кресами[5], отдаст их. Как же! Такой кусок! Одних лесов — не обойти, не объехать. А скотины! А рыбы! Да и хлеба… Пусть благодарят матерь божью, что в двадцатых годах Поднепровье уступили, это земли прадедов наших — Потоцких, Браницких. Спокон веков, пся крев! Воссоединение… Погодите! Будет вам и родной язык и воссоединение, лайдаки!