В который уж раз Стецик решает пойти в район, пожаловаться, но все что-нибудь мешает. А время летит, и то, что остается после него, как-то не на пользу, не в лад. Почему-то искоса смотрят они друг на друга, он — на все окружающее, оно — на него. Нет между ними согласия, будто между двумя лошадьми, которым надлежит тащить плуг. Словно бы и в одной идут борозде, а все которая-нибудь тянет в сторону, норовит ступать по-своему…
Стецик зашелестел газетой, и то ли от шелеста этого, то ли просто так проснулась Гафия.
— Осподи, хотя бы средь ночи не курил, — запричитала, — и так дышать нечем.
— Еще не курил, а ты уже ворчишь, — на удивление мирно ответил хозяин.
Курить, однако, не стал, свернутая цигарка застыла в пальцах.
— Ночь какая-то, прости осподи.
— Какая там ночь? Рассвет уже. — Он взглянул на окно, хотя там, за ним, все еще было темно, на затянутом облаками небе не видно было ни звездочки.
Гафия повертелась и затихла, видимо, задремала. Стецик тоже склонился над столом — сидеть ему было легче, не так жгло в груди. Не успел он смежить глаза, как во дворе залаял пес. Да так сердито, так неистово, что привыкший к его голосу хозяин невольно напряг слух. Пес мог подать голос по любому поводу, хотя бы бросившись на кота, который шастает, выслеживая добычу по двору, однако ныне чувствовалось не то: кто-то вроде бы нарочно дразнил его, и пес не унимался, захлебываясь от гнева.
Хозяин поднял голову, снова зашевелилась жена.
— Почему он расходился? Выглянул бы, Ярослав.
Но Стецик, будто прикованный, не мог, не хотел вставать, выходить из тепла, уюта на предвесеннюю непогоду, подставлять лицо холодной измороси, которая не прекращается все эти дни. С некоторых пор Стецик, казалось, потерял интерес к хозяйству, ко всему, что происходило вокруг него, стал вялым, неповоротливым, каким-то словно бы состарившимся. Однако пес лаял все яростнее, поднял соседских, весь куток теперь наполнился лаем, — нужно было выходить. Неохотно встал, надел серую обувку, набросил на плечи полушубок, шапчонку, которые всегда висели наготове возле дверей, и вышел в сенцы.
За порогом его встретила серая предутренняя мгла, которая сразу, будто только и ожидая случая, заползла за воротник, за пазуху, — Стецик съежился, нервно передернул плечами, остановился в нерешительности. Почуяв хозяина, притих пес. Очевидно, он надеялся, что тот сразу же наведет порядок на своем дворе, одернет нарушителей покоя; однако этого не случилось, и пес с еще большей яростью кинулся на невидимых ночных пришельцев.
— Кто там? — спросил Стецик, направив ухо в сторону ворот, куда порывался пес.
Голос его прозвучал глухо, однако те, к кому он мог обращаться, услышали, требовательно застучали. Как хозяин, Стецик должен был открывать, а просто как уставший человек, он предпочитал бы послать их ко всем чертям, наконец, даже натравить на них пса и тем самым закончить совершенно нежелательные переговоры. Поэтому, подойдя к воротам, он еще раз спросил, кто там и что понадобилось, и, услышав в ответ: «Открывай! Милиция», — торопливо начал выдергивать разные задвижки. Власть есть власть, перечить ей, кто бы ты ни был, не положено.
— Крепко же вы спите, товарищ, — раздался в темноте незнакомый голос, и не успел Стецик ни ответить на замечание, ни рассмотреть ранних гостей, как они, вроде бы даже отстранив его, ступили на подворье. Только теперь заметил, что никакие это не милиционеры, и холодные мурашки побежали по спине. Страшная, еще не до конца осознанная догадка будто сковала ему ноги, отняла речь и рассудок, и он стоял разбитый, обессилевший.