С тех пор много глушан похоронено здесь; кое-где на кладбище уже и тесно, приходится тревожить старые, проросшие корнями кости; случалось, десятками ложилось здесь воинство, однако такого, как тогда, в тот судный день, здесь еще не видели. После карателей тогда остались сотни убитых, будто смерть неизвестно за что, за какие провинности учинила над жизнью свою жестокую, неслыханную расправу. Трупов лежало столько, что ни о каких гробах не могло быть и речи. Да и кто бы делал их, когда большинство, если не все, мужчин полегло от пуль эсэсовцев. Те, что уцелели, чудом остались в живых, и кому надлежало теперь позаботиться о мертвых, брали их, укладывали на дне устланной соломой ямы — один за одним, слой за слоем легли в землю пахари и сеятели, косари и молотильщики, плотники, сапожники, портные. И выросла у входа на кладбище, на свободной опушке, высокая могила, названная братской. Увенчивал ее деревянный обелиск с красной звездой, по склонам уже вырос пырей — самая сильная из полевых трав, а внизу, вокруг могилы закурчавился барвинок.
— Галина Никитична, а правда, что снова будет война? — спросил учительницу мальчишка, из тех, переростков.
Он подносит куски дерна, которые поодаль нарезают девочки, руки его в земле. Услышав вопрос, притихли и другие. Будет ли война?
— Нет, дети. Слишком дорого люди заплатили за мир, чтобы уступить его.
— А почему же говорят?..
— Кому-то выгодно говорить. Но это наши недруги, их значительно меньше, чем тех, кто отстаивает мир.
Неужели же и этим вот детям придется отстаивать его такой дорогой ценой?
Через час-другой убрали прошлогоднюю траву, подновили дерн и пошли гурьбой посмотреть обелиски, кресты, просто вросшие в землю могилы. Уже, наверное, неизвестно и чьи. Пройдет десяток лет, и вишенники, разросшиеся из хрупких, когда-то высаженных у изголовий вишенок, поглотят их, затянут, переплетутся внизу корнями, вверху — зелеными кронами; а потом, до середины лета, будут сверкать бархатными ягодами. И под этими кронами скроются и люди, и их дела, и их доблести…
Несколько мальчишек остановились у чьей-то могилы.
— Вот мой дядя, — похвастался Проц.
Галина прочитала: «Федор Емельянович Проц. 1901—1939». Наверное, о нем рассказывают в селе. Отчаянной смелости человек был!
— Его в тридцать девятом, перед освобождением…
Нет, не умер ты, Федор Емельянович. Племянник вот помнит, гордится. А у него тоже будут дети. Добро не исчезнет бесследно.
Остаток выходного дня Галина посвятила себе. Отпустила детей и, уже не заходя в контору, пошла домой. Близился вечер. Марийка только что возвратилась с работы, хлопотала по хозяйству.
— Не помочь ли вам? — спросила Галина.
— Нет-нет, что мне тут помогать? После фермы это уже как отдых. Воскресенье, вы малость отдохните, а то все на ногах. Скоро Андрей придет, ужинать будем.
— Так я тем временем голову помою… — Схватила ведро, принесла воды, налила в чугуны и — в печь, к огню.
— Корыто возьмите.
Вдвоем помыли голову, а потом Галина закрылась в боковушке и давай плескаться. Давненько припасен у нее кусочек пахучего мыла, родители прислали, — вот и не нарадуется. Кажется, будто в детство свое вернулась.
— Красивая вы, Галя, — сказала, увидев ее после мытья, Марийка. — Пару бы вам под стать.
— Еще не выросла моя пара.
— Ну да, так вам кто-нибудь и поверит!
— А вот и поверьте. Может такое быть или нет?
— И может, и… нет, — засмеялась Марийка. — Мы с Андреем любим друг друга, считай, с детства. В партизанах в засаде, бывало, сидим, сторожить надо, а Андрей все про звезды да про звезды: посмотри, Марийка, говорит, вот это Большая Медведица, а это — Малая… И начинает небесную азбуку читать мне.
— Хороший он у вас.
— Когда спит, да еще и с дубинкой стоять возле него…
Смешно обеим, радостно, будто и нет никаких хлопот, будто и не трудились весь день.
— Что это вы тут разговорились? — с напускной суровостью спросил Андрей, появившись на пороге. — Эхо по всему двору…
— Рассказываю Галине, как ты меня небесной азбуке обучал. В партизанах, помнишь?