Городок жил. С каждым днем в нем становилось все больше людей, с утра до вечера не умолкал гул машин, вывозивших куда-то груды битого, поросшего бурьяном кирпича. Часто выходили на эти работы и жители, в особенности в воскресенье, и тогда Копань напоминала гигантский муравейник, который бурлил, кипел, смеялся, пел. Мирослава — ей тоже хотелось быть вместе со всеми — удивлялась: как все просто! Будто эти люди только тем и занимаются, что разбирают руины. Если бы от нее зависело, то она после всего, что случилось, что творилось здесь и во всем мире, объявила бы вечный траур, вечное искупление вины живых перед мертвыми. Ведь сколько пролито слез, крови! Какой плач, какая печаль окутывали и землю, и людей, чтобы сейчас — веселиться, петь…
В одно из воскресений разбирали развалины кинотеатра на Советской, главной улице Копани, вдоль которой уже выстраивались по обеим сторонам двух-, трехэтажные кирпичные здания. Они, звено женщин, выбирали целые, пригодные для дела кирпичи. Мужчины ломали и кирками разбивали глыбы, разламывали остатки каменной стены, а женщины на носилках, тачками или просто руками выносили тяжелые, отсыревшие кирпичи, складывали в штабеля.
Мирослава работала одна. Носилки или тачка, подумала она, для нее тяжеловаты, это может ему повредить, лучше будет носить руками. Выковыривала по одному, по два кирпича и носила. В старых румынках, в длинном пальто, которое скрадывало ее беременность, повязанная выцветшим полушерстяным платком, она казалась пожилой, убитой горем женщиной. Трудно было угадать в ней сейчас пригожую, красивую молодицу, расцветшую душой и телом, жаждавшим любви и ласки. С недавних пор Мирослава нарочито выходила на люди иной, в каком-то чужом наряде. Во-первых, чтобы меньше приставали разные пассажиры да командированные, во-вторых… это беспокоило ее превыше всего: догадывалась, что ищут Павла, не могут не искать. Ищут его, следовательно — и ее, жену, нареченную, любовницу. Всюду, как послушать, ловят тех, которые не раскаялись, не явились с повинной, не сложили оружия. Ловят и судят. Наверное, подстерегают и Павла. Странно, что до сих пор не тронули ее. Кто-то же видел, знает, от людей ничего не утаишь.
Инстинкт самозащиты диктовал Мирославе все ее поступки, поведение, а прежде всего — необходимость маскироваться, остерегаться. В особенности с тех пор, как почувствовала себя матерью. Обрадовалась этому и одновременно ужаснулась: имеет ли она право дать жизнь ребенку?.. Но все ее размышления и сомнения всегда заканчивались ничем, разве лишь бессонницей да каким-то упрямым, непостижимым желанием увидеть его, это живое, рожденное ею существо, увидеть, как вырастет из него человек.
Вскоре к ним присоединилась группа мужчин.
— О, начальство! — радостно воскликнула какая-то женщина. — Идите-ка сюда, идите. Тачечка как раз по вашим силам. А то мы даже вдвоем не можем управиться.
«Может, и он тут, Степан Жилюк», — подумала Мирослава.
Мужчины сразу принялись за работу, сменили уставших, принялись раскалывать неподатливые глыбы. Кое-кто вместе с женщинами принялся нагружать и отвозить тачки.
Мирослава выпрямилась, словно бы поправляя платок. Который же? До сих пор она избегала попадать Степану на глаза, видела как-то на Первомайских праздниках издали, а так боялась — все казалось, узнает, хотя никогда ее не видел… Пожалуй, вон тот, в кожанке? В его лице есть что-то знакомое…
— Послушайте, — обратилась Мирослава к бойкой соседке, — кто это такой?
— Да как же! — громко сказала женщина. — Сам районный голова.
— Жилюк? — потихоньку спросила Мирослава и ужаснулась, услышав собственный голос. Сделав вид, что ей все равно, снова принялась за работу, а когда женщина отстала, глянула, не распрямляясь. Конечно, он. Та же самая порода: невысокий, плечистый… Слегка скуластое лицо. Такой же, видно, ненасытный в работе. Павел, правда, выше. И худощавее. Не теперешний, нет, — прежний.
С приходом «начальства» работа оживилась, над развалинами закурилась пыль, сильнее потянуло горелым, паленым, прелым. Мирославу затошнило, она оторвалась от стены, вышла из укрытия на воздух. На деревьях пищали синицы. Маленькие, юркие, они тоже соскучились по теплу и людям, возле которых всегда пожива. Терпко пахло землей, набухшими почками — обычно весной земля пахнет сладко, сон-травой и рястом, но в городе много руин, горьковатый дух забивает все остальное, вместе с бурьяном, мусором рождает лишь горечь.
— Андронович!.. Степан Андронович!
Кто-то обращался к нему. Он, не оставляя работы, говорил, шутил, а Мирославе мерещился Павел, последняя ночь, последний взгляд. Он был злым, нечеловеческим, этот взгляд, так, пожалуй, смотрит зверь, когда потревожат его в берлоге; что-то хищное было в сверкании его глаз.