— На жатву!
— В поле, в поле айда!
— Всем в поле!
Крестьяне остолбенели.
— Это еще что за оказия? Не панщина ли вернулась?
Кто бежал из дома, кто терся, мялся («Да вот косовище поломалось… разве так сразу наладишь?»), а кто просто отказывался, да и все.
— Не пойду! — уже в который раз твердил Судник. — Граф говорил, может, увеличат плату, да так ничего-и не слышно. Не пойду…
Управляющий гарцевал на коне по двору, дразнил собаку, а Адам твердил свое:
— Грыжа у меня, вот что!
— А как бунтовать, так не боишься грыжи? Кто это людям наговаривает? Собирайся! Да и своим скажи, чтобы сейчас же шли.
— Сам говори.
Управляющий соскочил с коня, побежал в хату. И пока Адам доплелся до своей старенькой хижины, тот уже волок из кладовки мешок зерна. Жито рассыпалось, управляющий топтал его сапогами.
— Ты что же это? Куда тянешь? — спрашивал Судник в сенных дверях.
Управляющий толкнул его коленом в живот — Адам взвился, упал, — а сам перевалил мешок через высокий порог и пригоршнями разбрасывал зерно по двору, в спорыш.
— Аспид ты распроклятый! — выскочила с ухватом жена Судника и огрела управляющего по плечам.
Тот выпрямился, дал арапником сдачи, затолкал женщину назад в сени и закрыл двери, схватил мешок за углы, мотнул туда-сюда. Душистое, отвеянное, — на семена, видно, — зерно рассыпалось по траве, на навоз, под хлев…
— Люди добрые! — выбежала снова жена Судника, уже с детьми. — Спасите!
А управляющий тем временем вскочил на коня, помчался дальше.
…Катря Гривнячиха выносила телушке пойло, когда ко двору подлетел Карбовский.
— Ты почему не в поле? — гаркнул он на всю улицу.
— А разве кто пошел? — остолбенела от его крика Катря.
— А тебе, стерва, кого еще надо? За телушкой так вскачь бежала, а теперь спрашиваешь?
— Да ни за чем я не бегала, грех такое говорить! Вы же знаете…
— Так она сама к тебе прибежала?
Он спешился.
— Почему не приходила? — дышал ей чуть не в самое лицо водочным перегаром.
Катря поставила ведерко, опустила глаза. Руки дрожали, как тогда, в поле, в зеленом жите.
— Или, думаешь, я забыл? Дал телушку и забыл… Так?!
— Если дали, то и заберите. Нечего меня попрекать. Я не просила. — И заплакала, зашмыгала носом.
— А ты думала как? Задаром! Почему молчала?
— Потому что ничего не знаю… Не знаю! — повысила она голос. — Отцепитесь вы от меня!
У старых, покосившихся ворот остановилась пароконная подвода. На ней уже лежал десяток мешков, поверх которых сидел полицейский.
— Есть что-нибудь? — крикнул ездовой.
— Подожди, — ответил управляющий.
— И так едва утекли, — ответил подводчик. — Вон уже бегут.
— Телушку забрать! Эй, ты! — крикнул управляющий полицейскому. — Иди телушку возьми! — И Катре: — Выводи! Нечего тут… Я с тобой еще поговорю! Мать твою… — Ударил ногой ведерко, пойло вылилось, задымилось на солнце. — Быстрее выводи!
Непослушными пальцами Катря отвязала налыгач. Телушка терлась об нее, лизала руки, мычала тихонько, жалобно — просила пить…
— Иди, Белянка, иди, — тащила Катря за повод.
А телушка упиралась, крутила головой.
Выскочили дети:
— Мама, куда вы ее?
— Ну же, Белянка… — плакала Катря.
Подошел полицейский. Ухватил налыгач, дернул. Телушка уперлась ногами — и ни с места. Полицейский заходил сбоку, бил телушку носками в бок, тащил. А по улице уже приближалась шумная толпа…
— Скорей! — кричал ездовой.
Полицейский кое-как дотянул телушку до воза, привязал за полудрабок, и воз рванулся дальше.
— Катря? Чего же ты стоишь? — подбежали женщины. — Телушку забрали, а она молчит!
— Кто дал, тот и взял, — печально сказала Катря и, обняв детей, заплакала.
Село разбушевалось. Носились управляющий и полицейские, выгоняли в поле, забирали только что намолоченное зерно, чтобы вернуть графские убытки.
После стычки с карателями Устим Гураль и Хомин не вернулись на каменоломню. Не вернулось туда и большинство рабочих. Отняв у жолнеров и полицейских оружие, отряд к вечеру скрылся в лесах. Ушел с ним и старый Жилюк. Чувствовал, что после всего, что случилось в селе, ему не жить. Два дня об ушедших никто ничего не слыхал, а на третий утром по Глуше разнесся слух, что ночью в селе были партизаны, оставили писанные от руки листовки. В листовках говорилось:
«Отныне мы, коммунисты, беспартийные рабочие и крестьяне Великой Глуши, переходим к партизанской борьбе. Мы дали обещание защищать село от набегов карателей, оберегать его жителей от расправ и экзекуций, которые учиняют осадники и урядники, и предостерегаем их: на каждое насилие будем отвечать карой… Кровь за кровь! Да здравствует рабоче-крестьянское объединение!»