– Вы, никак, без валенок сегодня? Зря такую акробатику затеяли, Иван Никитич, на улице мороз.
– Да неужто мне далеко топать? Эх, брось! – Пискунов махнул рукой, но голубые глаза одобрительно потеплели: забота приятно плюхнулась под ноги, согрела вместо валенок.
В лавке, обшитой добротными дубовыми полками, пощелкивала голландка, пахло табаком и кожами. Платон вытаскивал из закромов полупустые праздные мешки, смешивал доморощенную махорку с турецкими ароматическими сортами, пересыпал, упаковывал, украшал сухим листиком или веточкой и отправлял на передовую. Потом ковырялся в коробках, перебирал сигары, укладывал в готовые к бою шеренги, призывно открывал коробочные рты навстречу покупателям. Дорогой товар – в партер, дешевый – на галерку. Ревизия планировалась давно, но рождественские празднества связали руки бечевой нескончаемых хлопот. Наконец освободилось времечко и для упорядочивания торгового плацдарма.
Сам Платон табаку не курил, не нюхал и не жевал, что, несомненно, выглядело странновато, учитывая род его занятий. Он не клал под язык горьковатые комочки с запахом солнца и спелой вишни, не добавлял их в пряную бражку и не заваривал, чтобы потом вдыхать через трубочку душистый дым, как делали на картинках сказочные восточные богатеи в цветастых тюрбанах. Он табаком торговал, притом весьма успешно, складывал денюжку в тяжелый чугунный ларчик, запирал на ключ и дома, лежа под пуховым одеялом, нещадно потея от чая со смородиновым листом, с медом и баранками, он мечтал, как женится на дочке своего хозяина – купца второй гильдии Пискунова, как получит за ней в приданое эту табачную лавку, а может, и какую другую в довесок. Для нескромных надежд имелись веские основания: восьмой год при торговле, зарекомендовал себя аккуратным, вежливым, одет в любое время с иголочки, любезен, собой пригож – чем не зять, не продолжатель дела? Ныне же Сенцов числился в приказчиках, но это только на словах. На деле Иван Никитич ему доверял как сыну, коим не разжился, или, на худой конец, как племяннику, кои водились в изобилии. Конечно, по Антонине Ивановне и другие воздыхатели слюнки пускали. Как не пускать, когда она собой раскрасавица и папаша при деньгах? Но глубокие, полускрытые веками, как будто сонные глаза Тонечки так смотрели на рослого прилежного приказчика, что он лелеял мечту перещеголять прочих соискателей в погоне за купеческим благословением. Приглашение на завтрашний обед – лишнее тому подтверждение.
Наконец с курительными развлечениями было покончено, лаковые голенища модных гамбургских передов[3] припылились табачной трухой, а матовые головки совсем поседели. Платон смел сор к невысокой двустворчатой двери и нырнул в ароматы нюхательного угла. Здесь стояли нарядные шкатулочки, футляры и бонбоньерки для любителей почихать в удовольствие. Приятная вишневая отдушина пощекотала ноздри. Большие умелые руки, слегка красноватые, но с чистыми круглыми ногтями, выскребленными до желтизны, как речные камушки, аккуратно и уверенно наряжали полки для покупателей. Патрон сам следил за руками не хуже салонной красавицы и работникам велел: а как же, пятерня коммерсанта – его афиша, покупатель из этих рук товар берет, эти пальцы всегда на виду. Приказчик вдыхал в товар новую партию живительного воздуха, разминал слежалости и удалял спекшиеся комья неудач. Руки покрылись коричневыми пятнышками. Только закончив, он тщательно вымыл их в ведре, вытер чистой ветошью и наконец пометил нужное в приходно-расходной книге. Привычные подсчеты не отвлекали от мечтаний. Ах, Антонина Ивановна, тоненький силуэт в голубом муслине, запах шоколада и духов, царевна Несмеяна с пепельными кудрями, иногда заплетенными в простую косу, иногда уложенными в кулич на затылке. Платон не уставал таскать тюки, начищать медные ручки, восхищенно закатывать глаза, лишь в двери показывался привередливый покупатель, – все это для нее. Он старался бы еще больше, лишь бы Тонечка благосклонно смотрела своими сонными синими озерами, кивала круглым, немного выпяченным вперед подбородком и в конце концов сказала судьбоносное «да».
Натрудившись до ряби в глазах, он лежал под одеялом, представлял нежные губки, бледно-розовые, как помадка, недоверчивые, скуповатые на улыбку, и аккуратный, как будто нарисованный носик, который нечасто задорно смотрел вверх, а предпочитал опускаться печальным клювиком разочарованной птички-невелички, что ждала оттепель, а оказалась припорошенной снегом. Да, Тоне к лицу меланхолия, это и заводило: растормошить, развеселить, разбудить, заставить забыть про томную моду и благонравные привычки. Пусть бы побежали они вместе по лугу босиком, или зашли в ручей по колено, или поехали в простой крестьянской телеге рядышком, чтобы ее незагорелая кисейная ручка доверчиво лежала на его проверенной, пропахшей табаком.
3
Сапоги с «гамбургскими передами» – модные в начале ХХ века в купеческом сословии сапоги с лаковыми голенищами и матовыми головками.