Бабушка с рождения говорила по-украински, и, хотя со временем по-русски научилась говорить вполне сносно, малороссийские слова проскакивали в ее речи регулярно. Я их хорошо понимала. Бабушка говорила: «Дай мне сырныкы». – «Какие еще сырники?» – удивлялись гости. Да спички она просит, объясняла я. Или буряк. Какой буряк? Ну свекла. Но когда бабушка хотела подчеркнуть, что не лыком шита, что она человек интеллигентный и прекрасно знает русский язык, в ее речи появлялось слово «Что?». Произносила она его не так, как это сделал бы любой носитель русского языка, у которых это слово по произношению больше похоже на «што», а чётко выговаривая вначале слова звук «Ч». Если я слышала звонок в дверь, и потом бабушка произносила это свое коронное «Что?», я знала, что пришел кто-то из соседей, перед которыми нельзя было ударить в грязь лицом. В то время соседи запросто ходили друг к другу в гости, то соли попросить взаймы, то стулья взять, потому что приехали гости и их негде разместить.
Я обожала бабушку. Прекрасно понимала, что все держится на ней, и очень боялась ее потерять. Однажды бабушка спала, а я сидела рядом с ней и смотрела на нее. И вдруг мне показалось, что она не дышит. Это было всего несколько секунд, но я успела испугаться. Я вдруг осознала, что она уже немолода и не очень здорова и может в любой момент умереть. Страх буквально пригвоздил меня к месту. Я заревела и рыдала навзрыд, не в силах успокоиться. Бабушка проснулась, стала спрашивать, что стряслось, а я толком и объяснить не могу, просто реву, и все. И сквозь рыдания бормочу: «Я не хочу, чтобы ты умирала». – «Так я вроде и не собираюсь, чего ты испугалась-то?» – удивилась бабушка. Но я никак не могла остановиться и проплакала потом еще дня три. После этого эпизода бабушка прожила еще очень долго, но я на всю жизнь запомнила этот детский момент острого горя и страха за самого близкого человека.
Глава 8. Школа
Большую часть нашей с Олей детской жизни занимала, конечно же, школа. Обычная средняя школа и в дополнение еще музыкальная. Мы обе не доучились в музыкальной школе. Я отложила скрипку перед «Лесной школой» и после смерти мамы так к ней и не притронулась. Оля тоже бросила, за год до окончания школы. Я училась достаточно хорошо, отличницей-зубрилкой не была, но старалась, как могла. Все уроки делала сама, помочь мне было некому, бабушка окончила только четыре класса. Она очень много читала, в том числе и классическую литературу, грамотно писала, но со школьной химией или физикой помочь мне не могла никак. Впрочем, я сама справлялась, я всегда была упорная и даже не очень поддающиеся мне предметы старалась разбирать до тех пор, пока не дойду до сути. У меня с детства было убеждение: если что-то делаешь – делай это хорошо. К средней школе я уже поняла, что мое спасение – внимательно слушать на уроках, тогда дома придется делать меньше, и сама попросилась, чтобы меня пересадили на первую парту.
Я была очень правильной девочкой, до такой степени правильной, что ко мне время от времени сажали отъявленных двоечников – считалось, что я могу их перевоспитать своим примером. Но иногда это срабатывало в обратную сторону. С одним из таких балбесов – чудесным парнем, но совершенно не планировавшим делать хоть какие-то умственные усилия в сторону учебы, мы несколько уроков напролет проиграли в хоккей на парте. Клюшку он вырезал из картона или брал стержень от шариковой ручки и сгибал его на конце, потом отгрызал кусочек ластика, и мы гоняли этот ластик этими импровизированными клюшками по всей парте. Один раз учитель нас застукал за этим интересным занятием, и мой товарищ по хоккею тут же, не дожидаясь, пока учитель вынесет свой вердикт, встал и сказал: «Мариванна, это все я, я придумал, я виноват» – и прямо сразу к ней направился, и дневник понес. Потом вернулся ко мне за парту и говорит: «Да подумаешь, у меня и так весь дневник красный от записей, “баловался”, “шумел”, “висел вниз головой” и так далее. Еще одно замечание “играл в хоккей в классе” мне не повредит? А тебя подводить я не хочу». Такой вот благородный двоечник оказался, прикрыл меня.